Индейцы Сенека – народ смирный и благопристойный. Они достаточно натерпелись от американцев и англичан – когда те воевали друг с другом, – чтобы предпочитать мир войне. Они жили тихо и замкнуто в резервации на берегу озера. Тоби привел меня туда, и они обращались со мною так, будто я им брат родной! Красный Плащ сказал, что отпечатки моих босых ног в пыли – точь-в-точь следы индейца, и походка у меня такая же. Я мигом перенял все их повадки.

– Может, тут пригодилась твоя цыганская кровь? – предположил Пак.

– Почему бы и нет? Во всяком случае, Красный Плащ и еще один вождь, по имени Сеятель Маиса, приняли меня в свое племя. Это, конечно, большая честь. Хотя Тоби разозлился, увидев меня с раскрашенным лицом. И они дали мне прозвище, которое в переводе означает «два языка во рту» – потому что я говорил с ними и по-английски, и по-французски. У них было свое понятие об англичанах и французах, и об американцах тоже. Им успели насолить и те, и другие, и третьи, и теперь они хотели одного: чтобы их оставили в покое. Но кого они действительно уважали – так это президента Соединенных Штатов. Сеятелю довелось иметь с ним дело во время стычек с французами на западе, когда генерал Вашингтон был еще молодым парнишкой. То, что он потом сделался президентом, для них не имело значения. Они называли его просто Большая Рука – потому что у него был на редкость крупный кулак – и считали его настоящим белым вождем.

Бывало, Сеятель завернется в одеяло, подождет, пока я набью ему трубку, и начнет: «Давным-давно, в незапамятные времена, когда воинов было много, а одеял слишком мало, вождь Большая Рука сказал…» А Красный Плащ, если согласен с рассказом, выпускает дым уголками рта; если же не согласен – то через нос. Тогда Сеятель останавливается, и дальше рассказывает Красный Плащ. У него это лучше получалось. Я лежал и слушал – я мог их слушать часами!

Они и впрямь хорошо знали Вашингтона. Сеятель встречался с ним у Эппли: там раньше был самый большой в Филадельфии танцевальный зал, а потом это здание купил окружной судья Вильям Николс. Так вот, генерал всегда был им рад; ему они могли выложить все свои сомнения и тревоги. А в те дни, надо сказать, им было о чем тревожиться, хотя я не сразу в этом разобрался.

В Лебаноне и вообще повсюду в то лето только и разговоров было, что о войне французов с англичанами и станут ли Соединенные Штаты воевать на стороне Франции – или заключат с Англией мирный договор. Тоби предпочел бы, чтоб дело кончилось миром и он бы мог спокойно разъезжать по резервации и покупать свое знаменитое масло. Но большинство белых американцев были за войну и злились на президента: сколько, мол, можно тянуть? Газеты писали, что в Филадельфии жгут на улицах чучела Вашингтона, а самого президента встречают бранью и улюлюканьем.

Вы не поверите, до чего здорово смыслили в этих вопросах два старых индейских вождя: Красный Плащ и Сеятель Маиса. Если я хоть немного разбираюсь в политике, то научился этому у них, в резервации. Тоби читал обычно газету «Аврора» и был, что называется, демократ – хотя Моравская община не одобряет, когда братья и сестры увлекаются политикой.

– Я тоже ненавижу политику, – заявила Уна, и Фараон рассмеялся.

– Ну что ж, – сказал он, – обойдемся без политики. Итак, однажды жарким вечером в конце августа Тоби читал на крыльце газету, Красный Плащ курил свою трубку под персиковым деревом, а я потихоньку наигрывал на скрипке. Вдруг Тоби роняет «Аврору» и вскакивает на ноги.

«Старый я грешник, только и пекусь о собственных удобствах! – говорит он. – Я должен ехать в Филадельфию, к братьям и сестрам. Брат мой, одолжи мне второго пони, ибо мне нужно поспеть туда завтра к вечеру».

«Хорошо, – говорит Красный Плащ, поглядев на солнце. – Мой брат будет там завтра. Я поеду с ним и приведу лошадей назад».

Я молча пошел укладывать седельные сумки. Тоби давно отучил меня задавать вопросы. В наказание он запрещал мне играть на скрипке. К тому же индейцы почти не задают вопросов, а мне хотелось во всем походить на них.

Когда лошади были готовы, я вскочил в седло.

«Слезай, – говорит Тоби. – Оставайся здесь и приглядывай за домом, пока я не вернусь. На меня одного возложил Господь это дело, хоть я и слаб!»

И они ускакали прочь по Ланкастерской дороге, а я остался на крыльце с разинутым ртом. Посидев немного, я подобрал брошенную газету, чтоб завернуть запасные струны, и вдруг наткнулся на заметку про мор в Филадельфии. Там говорилось, что в городе свирепствует желтая лихорадка и жители разбегаются кто куда. Мне стало страшно. Я успел привязаться к старому Тоби. Мы с ним не то чтобы много разговаривали – но мы вместе играли на скрипке, а это, знаете, почти одно и то же.

– И Тоби умер от желтой лихорадки? – испугалась Уна.

– Ну нет! Есть еще на свете справедливость. Он благополучно прибыл в город, и после его кровопусканий больные выздоравливали сотнями. Он прислал мне весточку с Красным Плащом: если, мол, начнется война или если он умрет, то я должен вернуться в город и привезти запасы масла; но до тех пор мне велено было оставаться на месте и работать в саду под присмотром Красного Плаща. Ну а всякий порядочный индеец в глубине души полагает, что копаться в земле – занятие для скво, так что ни Красный Плащ, ни подменявший его Сеятель Маиса не надзирали за мной слишком строго. В конце концов мы наняли черномазого парнишку, чтоб за нас работал. Ох и ленив же он был, бродяга, только знай ухмылялся!

Едва я узнал, что Тоби не умер в первую же минуту, как добрался до города, я совершенно по-мальчишески выбросил его из головы и снова стал проводить все время с индейцами. О! эти денечки на севере, в Канаседаго! Мы бегали наперегонки, играли в кости, искали в лесу дикий мед или ловили рыбу в озере…

Фараон вздохнул и замолчал, глядя на море.

– Но лучше всего, – вдруг снова заговорил он, – сразу после первых заморозков. С вечера завернешься в одеяло – листья еще зеленые. Утром раскутаешься – они уже красные и желтые, все до единого листочка, будто разом вспыхнули все деревья на сотни миль вокруг или закат опрокинулся на землю…

В один из таких дней, когда клены полыхали огнем и золотом, а кусты сумаха алели еще ярче, Красный Плащ и Сеятель Маиса вышли ко мне в полном боевом облачении – и сразу затмили все краски осени. На обоих красовались головные уборы из ярчайших перьев и желтые штаны из оленьей кожи с бахромой и кистями; оба держали наготове красные попоны и парадную конскую сбрую, густо украшенную перьями, бусами, ракушками и всем чем угодно. Я было подумал, что началась война с англичанами, но тут вижу – лица у них не раскрашены, а из оружия только ременные хлысты. Тогда я запел им «Янки Дудл». Они, оказывается, собрались навестить президента и выяснить наконец, будет ли Большая Рука воевать на стороне Франции или заключит с Англией мирный договор. Эти двое, сдается мне, вступили бы на тропу войны по одному только знаку Большой Руки. Но они хорошо понимали, что в случае войны американцев с англичанами им, как всегда, достанется от тех и других.