— Нет. По-видимому, она пошла купаться, и у нее свело ногу или что-то еще случилось. Трудно сказать. Она же купалась одна.

— Она пошла купаться одна?

— По-видимому.

— Невероятно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Только то, что это кажется невероятным, — сказала Мерри.

— Да? — мисс Престон вопросительно посмотрела на Мерри, но та молчала. — Не хочешь ли чашку какао?

— Нет, благодарю вас. Врач сказал, что мне надо есть меньше сладкого.

— Я не сомневаюсь, он бы не возражал в такой момент…

— В какой момент? Она же меня не любила. И вряд ли я ее любила. Не настолько, чтобы пить за нее чашку какао. Я не хочу какао и вообще ни в чем не нуждаюсь. То есть, конечно, спасибо, что предложили…

— Не стоит, — сказала мисс Престон.

— Вы хотели еще о чем-то со мной поговорить? — спросила Мерри, некоторое время молчаливо разглядывавшая пустые чашки, блюдца и блюдо с печеньем.

— Нет, — сказала мисс Престон. — Ты можешь идти.

— Спасибо, мисс Престон.

Мисс Престон кивнула Мерри. Невероятно. Непостижимо. Никто из девочек раньше никогда не отказывался от какао. Она встряхнула головой, озадаченная и обиженная, и налила себе чашку.

* * *

Мерри отправилась в свой номер, или, точнее сказать, в их номер. Она занимала двухкомнатный номер вместе с Хелен Фарнэм в восточном крыле. Хелен нравилась Мерри, потому что не походила на других девочек. Может быть потому, что была из рода Фарнэмов, а может потому, что такой уж она уродилась: молчаливая и немного заторможенная, никогда не сует нос в чужие дела. Ей было безразлично, что Мерри дочь знаменитого киноактера, она не считала частную жизнь Мерри общественным достоянием, не задавала дурацких вопросов и не делала дурацких замечаний. Она просто тихо сидела в своем углу и была Хелен Фарнэм, словно все остальное в этом мире для нее не имело никакого значения. Может быть, уж если ты оказался одним из Фарнэмов, все остальное и впрямь не имело никакого значения?

Все это облегчало для Мерри общение с Хелен. И вернувшись, она рассказала Хелен, зачем за ней посылали.

— Моя мачеха умерла.

— Да? Я тебе сочувствую.

— Не надо. Мы не любили друг друга.

— Да?

— И к тому же я думаю, она покончила с собой. Что-то мне не верится, что она могла утонуть. То есть, что это был несчастный случай.

— Да?

— А мисс Престон такая смешная. По-моему, она очень разочарована тем, что я не заплакала и не устроила сцену.

— Да? Она предлагала тебе какао?

— А как же.

— Я так и думала. Пег Хемилтон пила с ней какао. Когда у нее отец умер.

— А я не стала.

— Ну и правильно.

— Но я вот думаю…

— Да?

— Может, надо было выпить?

— Зачем?

— Ну, я вообще-то не о какао. Я думаю, может, надо было сделать вид, что я огорчена. Хотя бы немного. Может, тогда эти клуши оставили бы нас в покое хоть ненадолго.

— О’кэй!

— Что значит «О’кэй!»?

— Я расскажу кое-кому, у кого длинный язык, что ты была огорчена. Тебе ничего не придется для этого делать, просто будь молчаливой и сделай задумчивые глаза.

— Так я и сделаю!

— Тогда они обязательно поверят.

— Ты просто чудо!

Хелен села за домашнее задание. Мерри попыталась понять, что она на самом деле чувствовала — сейчас, когда они приняли совместное решение, она могла себе это позволить. Ей даже пришла в голову мысль, что она, возможно, даже рада. Теперь в мире остались только она и отец. И ей это понравилось. Хотя выглядело это довольно-таки бессердечно. Может так оно и было, но теперь, когда Карлотта умерла, она была даже не прочь остаться в этой школе. Ведь в любом случае отец отошлет ее куда-нибудь. Теперь-то уж точно. Она недоумевала: отчего это Карлотте вздумалось пойти купаться и точно ли она покончила с собой, И почему. До самого конца, то есть до того момента, как Карлотта решила отправить ее сюда, ей казалось, что она нравится Карлотте. Что Карлотта ее любит. И ей казалось, что она тоже любит Карлотту. Но… Какое же это разочарование. Как же это ужасно! И как страшно. Она взглянула на Хелен Фарнэм, надула щеки — так иногда делала Хелен, — и решила, что чему быть, того не миновать.

* * *

Мередита раздражало не столько громкое тиканье этих часов, сколь их простенький вид. Они стояли на тумбочке около его кровати, на металлической подставке, круглые и уродливые, и эта их округлость и уродливость прямо-таки заявляли о себе громким тиканьем: «доллар-доллар-доллар». Интересно, где это доктор Марстон их раздобыл? И «Лиггет», и «Вулворт» и «Кресге» — все постеснялись бы выставить на свои прилавки такие безобразные часы. А они стоят себе у него под носом — с двумя псевдомедными колокольчиками сверху — и так громко тикают. Господи, как же громко! Ужасно. И самое смешное, что доктор Марстон умудряется импортировать эти дешевые, оглушительные, уродливые, безобразные часы из Соединенных Штатов в Швейцарию!

Конечно, ему не надо ни думать об этих часах, ни смотреть на них, ни прислушиваться к их тиканью, ни тревожиться о будильнике, который должен прозвонить через час. Теперь уж меньше, чем через час. Через пятьдесят пять минут? Нет, через пятьдесят три. Но он то и дело смотрел на эти часы. Так и с ума сойти недолго. Тоже неплохо. А может, как раз и нужно. А может, они этого и добиваются. Именно этого. Не он, а доктор Марстон, все в этой клинике, может, в этом и заключается суть лечения? Эти часы! Но он не будет о них думать. Он будет думать о чем-нибудь другом. О чем угодно.

Нет, тоже не поможет. Лучше всего — попытаться уснуть. Ни о чем не думать, просто спать под тиканье этих ужасных часов, под оглушительно громкий звонок будильника, не обращая внимания ни на что. Или, по крайней мере, не обращая внимания на томительное течение времени между приемом лекарств. Что тебя выбило из колеи, что действительно выбило тебя из колеи… так это бессонница! Он вспомнил, что где-то читал: полный покой равносилен крепкому сну. К черту все! Только одно равносильно крепкому сну — смерть. Совершенно очевидно, что смерть куда лучше, чем это. Никаких проблем. Ну и способ просаживать тысячу долларов в неделю! Мало того, что это сущий ад, так еще и черт знает какой тариф!

Однако ни о каком сне и речи быть не могло. Он уже пытался, пытался изо всех сил заснуть — и не мог. В его мозгу проносились отрывочные мысли, и с их помощью он пытался отвлечься от неумолчного «тик-так» этих часов. Он не мог даже накрыть уши подушкой, ибо добрейший доктор Марстон предусмотрительно подумал обо всем и забыл принести ее. От этих проклятых часов не было никакого спасения. Они били по ушным перепонкам, как капли воды в китайской водяной пытке. Как ни странно, именно на пытку все это и было похоже. Китайская пытка. За тысячу «зеленых» в неделю. Техника психологической обработки, которая использовалась во время корейской войны, теперь применялась в социально-полезных целях, и он был добровольцем, согласившимся на этот эксперимент. Он сошел с ума. А если не сошел, то скоро сойдет. Лучше бы умереть!