– Бог свидетель, мне не хотелось бы вас огорчать…

Он отвечает:

– Отец наш всегда считал, что здесь вам оставаться опасно…

Неужели реплика, написанная Бернаносом, была предостережением? О-пас-но… Эти три слога стучали в ее мозгу; дуэт, однако, продолжался, как ни в чем не бывало. Нужно взять себя в руки, не то можно скатиться в паранойю.

– Зачем вы, словно яд, влили сомнения в меня? От яда этого я чудом смерти избежала. Все правда: я – другая.

Был ли двойной смысл в этих словах? Может быть, параллельно и без ее ведома разыгрывалась другая драма?

– Там, где я нахожусь, ничто не может поразить меня.

– Прощай же, милая.

Сара почувствовала неодолимое желание встать со стульчика, на котором сидела. Сценарием это не было предусмотрено, но инстинкт подсказывал ей, что такой жест был бы оправдан. Тревога завладела Жан-Люком и Бертраном. А что, если они ошибались? А что, если Сара была не убийцей, а жертвой? И это значило, что убийца – Жилу? Разве он не скрыл от полиции информацию о кинжале, найденном в уборной дивы? Но это могло говорить и о том, что он хотел защитить ее, отвести от нее обвинения. Все это не лезло ни в какие ворота. И тем не менее каждый раз, когда происходило убийство или покушение на убийство, он всегда был там. Может быть, это совпадение, случайность, но такие предположения к делу не пришьешь.

Глухой угрожающий гул толпы вернул Бертрана к действу, разворачивающемуся перед ним. Пели:

– A! Ça ira! Ça ira! Ça ira![52]

Бланш вздрогнула при звуках этой революционной песни и выронила из рук статуэтку, изображающую Христа, голова которой разбилась о пол. Не зная почему, Сара испугалась, ее охватил необъяснимый, не поддающийся контролю страх. Ужаснувшись, будто совершила неосознанное преступление, она вскричала:

– О! Умер наш Христос! Нам остается только умереть…

Начиналось третье, и последнее, действие. Мать Марию, решительную и спокойную, окружили монахини. Все было разрушено и опустошено. С поразительным самообладанием настоятельница предложила своим дочерям дать обет мученичества. Жан-Люк схватил руку Бертрана, предчувствуя страшное. Эрнест невозмутимо и торопливо покрывал страницы своего блокнота неразборчивыми каракулями, не пропуская ни малейшей фальшивой ноты оркестра, ни малейшей ошибки исполнителей. Журналист был в ударе. От него ничто не ускользало, он одновременно присутствовал всюду – среди оркестрантов, в кулисах, на сцене, на всех скамьях амфитеатра, где никто не осмеливался даже кашлянуть. Молчание захваченной аудитории. Все находились во власти развертывающейся драмы. Сцена и зрители словно соединились электрическим током, напряжение которого непрерывно повышалось. Иветта, Эмма и Роберт затаили дыхание. Даже Уильям и Айша спустились на землю. Нараставшее напряжение достигло высшей точки, когда музыканты по знаку дирижерской палочки заиграли похоронный марш, провожающий монахинь навстречу их зловещей судьбе. Палачи в масках втащили на сцену пятнадцать гильотин. За настоятельницей и Констанцией следовали шесть кармелиток, за матерью Иоанной и сестрой Матильдой – пять других. С непокрытыми головами, коротко остриженными волосами, в длинных белых балахонах, они шли на свою Голгофу, вознося славу Богородице. Склонившись под тяжестью своего креста, они одна за другой становились на колени перед гильотинами. В невыносимом декрещендо, удвоенном оркестром под ужасающий рокот ударных в Одеоне Герода Аттика раздавался отчетливый стук падающего ножа: удар резкий, рубящий, безжалостный. Второй нож и третий упали невпопад, за рамками музыкальных тактов, но это было так реально, что при каждом смертоносном ударе не один зритель невольно поднес руку к затылку, непроизвольно пытаясь защититься. Акустика античного сооружения доносила эти страшные звуки до всех уголков амфитеатра. Четвертый удар, пятый, шестой. От них некуда было деваться: их звуки отдавались в каждой косточке черепной коробки, режущие, невыносимые. Седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый. Количество их увеличивалось, уменьшалась численность хора, но мощь его не спадала. Наоборот, каждый оставшийся голос брал на себя голос умолкнувший. Остался последний – голос Констанции:

И Иисус, благословенный плод чрева Твоего,

Явит лик нам свой…

О, кроткая, о, милосердная, о, пресвятая Дева Мария,

О, спасительница…

И тут она заметила Бланш, выходящую к ней из толпы, в которой скрывалась. Счастьем озарилось ее лицо. Блаженная улыбка заиграла на молящихся губах. Она облегченно шагнула к избавлению. Новый удар, жуткий, отделил голову от тела Констанции. Кармелитки больше не дышали, они уже не двигались и перестали петь. Они входили в безмолвие, вступали в вечность. Однако их священный покой еще не коснулся Бланш. Из глубины сцены зловещим знаком выдвигалась шестнадцатая гильотина. Воспевая хвалу Создателю, дива-монахиня, презирая страх, в свою очередь, встала на колени. Последняя из сестер, оставшихся в живых. Выбор сделан: она либо предстанет бессмертной перед ликом Божьим, либо останется смертной в глазах убийцы. Игнорируя все хитроумные приспособления, рассчитанные на эффект, холодный металл обезглавил приговоренную героиню.

Не вызывающее сомнений, чистое, хладнокровное, безболезненное убийство. На этот раз нож не остановился в двадцати сантиметрах от шеи. Видевших это охватил ужас за несколько секунд до финальной ноты. Оркестранты безотчетно успели сообразить, что они аккомпанировали смерти Сары фон Штадт-Фюрстемберг. Последний аккорд означал конец. Крики «браво!», поперхнувшиеся при виде крови, текущей из разверзнутой шеи; недоумевающий ропот… Все «казненные» встали, застыли, не веря глазам своим, не зная, как быть, к кому обратиться за помощью. Они подходили, отходили, одна упала в обморок. Констанция пыталась успокоить товарок, бывших на пороге нервного припадка. Мать Иоанна даже отхлестала по щекам сестру Матильду. Настоятельница, будучи истинно верующей, на коленях беспомощно молилась у трупа Бланш. Музыканты тоже были в панике. Некоторые поднялись на сцену.

– Помогите, сделайте что-нибудь!

Жан-Люк и Бертран в едином порыве бросились к певице, хотя знали, что это бесполезно. Ассистент и главная костюмерша принесли чехол, которым закрывались костюмы, и накинули его на обезглавленное тело. Сесилия и постановщик озадаченно смотрели на него, не зная, что предпринять. К ним присоединился дирижер. Пораженные происшедшим, от впали в прострацию.

– Расходитесь, мы врачи. Возвращайтесь в свои гримерные, пожалуйста, здесь не на что смотреть.

Теперь рядом с Бертраном оказался Уильям.

– Надо срочно предупредить местную полицию!

– Пусть вызовут «скорую»!

Пожарный зачем-то пытался остановить кровотечение. Державшийся в стороне Жилу корчился от боли. Десны его вдруг опухли от прилившей горькой желчи. Было так больно, что он не мог даже заплакать. Ему не разрешали подойти, почему? Полицейские направляются к нему. Зачем? Его обвиняют? Ведь он любил ее. Нет, он ее не убивал! Они с ума сошли! Что им от него нужно? Вдруг вспомнились Кассандра, Дидона, Кармен. Все кем-то подстроено. Сначала Дженнифер, а теперь Сара, его Сара… Бежать подальше от этой гнусности, от позора, бесчестья… Убежать – единственное, что пришло ему в голову.