Ночью медсестра тайно пробирается ко мне с куском хлеба и сигаретой. И дает мне прикурить. Она рада, что безумец-доктор не заметил ее.

— Я знала, — замечает она, — что такой восточно-прусский бык, как ты, все вынесет.

На самом деле, это помогло. На протяжении следующих недель я почти все время спал; набирался сил и следил за тем, как мои раны затягиваются без всякого лечения. Еще немного ляписа пришлось нанести на самые сложные участки, но это я перенес спокойно.

В мае появились слухи о том, что все больные военнопленные старше 40 лет, не способные работать, будут освобождены и отправлены домой, если города их проживания находятся на территории русских. Чтобы попасть в транспорт, нужно заполнить анкету, чтобы убедиться, что заключенный не был членом партии или высокопоставленным военачальником, а значит, и военным преступником. Тех, кто вступил в партию после 1934 года, так же как и тех, кто служил в штурмовых отрядах, в «трудовом фронте», в отрядах СС и так далее, отпускали, если только они не носили высокие звания. Каждого военнопленного вызывали к «прокуратору» (польский судья) на допрос. Так у моей кровати появился обаятельный молодой человек, его секретарь принес печатную машинку, и, после тщательных раздумий, я честно признался, что являлся членом партии с 1938 года. Я подумал, что если скрою что-то, то какой-нибудь злобный доносчик сможет потом использовать это против меня.

Через 6 дней мне зачитали ордер на арест, согласно которому я находился под польской юрисдикцией. На это время мне запрещалось покидать пределы лагеря по любой причине, и так далее. Что это значит? Похоже, мои дела были плохи, и я отказался от попытки побега только потому, что не мог бежать.

Через 4 месяца после получения зловещего ордера меня вызвали в администрацию лагеря. Там меня познакомили с неким господином, представившимся адвокатом, чья обязанность — защищать меня в суде. Скоро государство будет меня судить. У меня появились подозрения, и я отвечал на его вопросы крайне осторожно.

— В любом случае, — подчеркивал он, — у вас нет причин для беспокойства, если только они не смогут доказать, что вы занимали высокий пост в партии или вступили в нее до 1934 года. Это просто формальность.

Остальные военнопленные обсуждали и готовились к такой же процедуре — двоих венгров подозревали в принадлежности к СС из-за вытатуированной в подмышке группы крови, а молодой баварец упорно утверждал, что был лидером гитлерюгенда.

После выписки из лазарета из-за ордера на мой арест мне не разрешили работать. Больная нога обеспечила мне «предписание на сидячую работу», и меня перевели в macziarnia. В этом цеху работали мужчины, женщины и дети, выполняя самые разные задания. Там производили соломенные туфли, сумки, матрасы, шляпы и другое барахло на продажу. Был здесь и цех плетеных изделий, koszikarnia, где все, начиная от самой маленькой корзинки для швейных принадлежностей и заканчивая мебелью, изготовляли из лозы. В обоих цехах работали, в целом, производительно.

Как и везде, здесь тоже боролись друг с другом за пайки «Котел I» или «Котел II». Лишь немногие рабочие, мастера своего дела, получали дополнительно 100 или 150 граммов хлеба в качестве премии за быстрое и качественное выполнение особых заказов.

Какое-то время я шью подошвы для соломенных туфель, а потом пришиваю сверху кожу. Для этой работы нужен наметанный глаз и сильные пальцы, эти способности позволяют мне уже через две недели получить пользующийся большим спросом паек «Котел I». Тогда я был очень доволен. Начальник производства, с виду настоящий боксер и неутомимый работник, мекал себе подчиненных для расширявшегося магазина плетеных изделий и через надсмотрщика осведомился, не желаю ли я работать там. Нет, я не желал. Здесь я выполнял свою рабочую норму без особых усилий, а там работа была намного сложнее.

6 октября четыре вооруженных до зубов милиционера везут меня и еще четырех пленных на слушание в город Н[ейкель; Накло], он находится в восьми километрах от лагеря. Мое дело слушается первым. Аудитория переполнена до отказа — председательствующий судья, присяжные, обвинитель, секретарь суда, переводчик, юристы, пресса — все соответствует серьезности судебного дела. Меня отводят на сторону защиты и просят сесть. По обе стороны от меня занимают место милиционеры с автоматами наперевес. Я устал, но, стиснув зубы, держусь на ногах.

Адвокат приободряет меня. Дескать, ничего мне не грозит. Когда меня будут допрашивать, мне просто нужно повторить прежние показания. Мол, все просто формальность.

Зачитывают мою биографию. Обвинитель произносит речь [на польском языке], естественно, я ничего не понимаю. Он быстро-быстро говорит, даже вспотел. Похоже, его доклад признан убедительным. После этого судья допрашивает меня через переводчика. Ясно одно: никто не хочет, а точнее, всем запретили говорить на немецком языке.

Образование. Вероисповедание. Были ли мои родители или дедушка с бабушкой польского происхождения. Род занятий до войны и до призыва в армию, и даже до пленения. Нанимал ли я когда-нибудь работников или помощников польского происхождения, и так далее.

Суд удаляется на совещание. Через полчаса они возвращаются и долго оглашают приговор. Переводчик коротко бросает — 3 года заключения. Основание: у суда создалось впечатление, что я соврал: мол, член партии, обладающий таким интеллектом и настолько образованный, без сомнения, занимал в рейхе высокий пост. Но даже если мой рассказ в целом правдив, меня все равно следует наказать, потому что я, будучи членом партии, способствовал осуществлению нескольких пунктов плана Гитлера, в частности, полному истреблению польского народа.

Затем мне предоставляют заключительное слово. Я подвожу итоги и заявляю, что очень жаль, но моя точка зрения не совпадает с точкой зрения суда, и если меня должен судить польский суд, тогда пусть это будет военный суд. Что касается моего членства в партии, то я должен сказать, что знаком с большей частью плана Гитлера, но до этого момента я не знал о том, что существует какая-то часть плана, предполагающая полное уничтожение польского народа. Еще я хочу немедленно поднять вопрос о том, вступает ли приговор в действие с настоящего момента и будет ли время, которое я уже провел в польских лагерях — полтора года включено в назначенный срок. Этот вопрос остается без ответа, так же как вопрос, расстреляют ли меня на месте или же вернут обратно в лагерь.

Вечером наша маленькая группа осужденных бредет по улицам города. Мы страшно устали. Местные жители пристально смотрят на нас, но ненависти в их глазах нет. У охраны уже закончилось рабочее время, поэтому они обозлены и вполне могут застрелить любого из нас при попытке побега. Мы торопливо шагаем в сторону лагеря.

Сторожевые вышки с пулеметами окружают бараки. Как и всегда, прожекторы вышек обшаривают каждую улицу и каждый угол всю ночь. На высокой насыпи позади покосившейся трехметровой ограды, оплетенной колючей проволокой, патрули охраны. Как обычно, охрана тщательно исследует наши карманы, складки одежды и обувь. Ворота П[отулица] открываются и снова закрываются.

Молодой баварец получил такой же приговор. Двоих венгров оправдали. В последующие дни все обсуждают то, что с нами случилось, это настоящая сенсация. Снова ведутся разговоры об отправке домой, но в нашем положении это невозможно. Наш старый знакомый, штурмовик из Л[ангено], становится новым комендантом лагеря. Он останавливает меня и расспрашивает о суде.