Ми Ми любила бывать на рынке и всегда просила мать взять ее с собой. Однажды, пока Ядана покупала картошку и рис, Ми Ми запела. Вокруг нее стала собираться толпа. Казалось, люди забыли, зачем пришли на базар. Они завороженно стояли, слушая девочку. Кончилось тем, что к Ми Ми подошли двое полицейских и попросили петь где-нибудь в другом месте, где ее голос не будет мешать общественному порядку. Один ирландец, осевший в Кало, — отставной майор английской армии и горький пьяница — пожелал, чтобы Ми Ми пела у его смертного одра.

Ее стали приглашать на свадьбы и празднества по случаю рождения детей, щедро платя чаем, рисом и курами. Моэ уже начал подумывать, не отдать ли ему землю внаем. И вдруг Ми Ми объявила родителям, что больше петь не будет.

Все трое сидели на дворе. Сумерки еще не спустились, но в воздухе чувствовалась приятная вечерняя прохлада. Ядана теплой курткой укутала плечи дочери. Ми Ми толкла в ступе кору дерева танака, а мать мыла помидоры и лук-порей. Под домом хрюкала свинья, а почти у самых ворот пристроился буйвол, вдохновенно сооружая навозную лепешку. Двор наполнился резким характерным запахом.

— Не будешь петь? — переспросил Моэ, решив, что дочь шутит.

— Да. Больше не буду.

— Но почему?

— Пение меня больше не радует.

— Как это? Что случилось? — насторожился Моэ.

— Ничего. Я и так много пела. В пении не осталось ничего особенного. Оно мне разонравилось.

— Но ведь твой голос с каждым днем становится все сильнее и красивее.

— Может, и так, но мне он больше не нравится. Слышать его не могу.

— Ты что же, совсем прекратишь петь?

— Я хочу сберечь свой голос. Сохранить его. Когда-нибудь снова запою.

— Сохранить? Для чего? — недоумевал Моэ.

— Пока не знаю. Но когда время настанет, пойму.

Спорить с дочерью было бесполезно, и Моэ это знал. Ми Ми унаследовала материнское упрямство. Она редко на чем-либо настаивала, но, уж если принимала решение, никакие уговоры не действовали. Втайне Моэ восхищался характером Ми Ми.

Родители с тоской глядели на дочь. Ядана острее понимала, как сильно та изменилась. Ми Ми исполнилось четырнадцать, и ее тело постепенно приобретало женские формы. Теперь сама девочка, а не только ее голос день ото дня становилась все прекраснее. Глаза уже не казались огромными, как в раннем детстве, но по-прежнему оставались лучистыми. Кожа Ми Ми приобрела оттенок тамаринда. Руки, во многом заменявшие ей ноги, не огрубели от ползания, не растрескались и не покрылись мозолями. Наоборот, стали длиннее и изящнее. А какие проворные пальцы были у Ми Ми! Ядана давно уже не пыталась угнаться за дочерью, когда та чистила и крошила корень имбиря. Два года назад она научила Ми Ми ткать. Вскоре девочка и в этом ремесле ее превзошла. Но более всего Ядану восхищала уверенность, с какой Ми Ми двигалась по жизни. В прошлом мать одолевали кошмарные сны. Ядане снилось, как Ми Ми, словно зверек, ползет через грязь. Иногда она видела дочь ковыляющей по рынку, где зеваки хохотали во все горло, тыча пальцами. Но еще хуже был сон о железной дороге. Ми Ми опаздывала на поезд до Тази. Состав трогался, а она пресмыкалась по платформе, все быстрее и быстрее… и останавливалась у края, провожая глазами удаляющийся поезд.

Опасения не оставляли Ядану и днем. Ми Ми вырастет, станет взрослой женщиной. Но как она будет встречать гостей? Выползать к ним на четвереньках? Это ведь так унизительно!

Теперь Ядана понимала: опасения напрасны. Ми Ми держалась уверенно и с большим достоинством. И в ее манере двигаться не было ничего унизительного, ничего животного. Ми Ми носила только самые красивые лонгьи, которые сама же и ткала. Что еще удивительнее, она умудрялась не запачкать одежду ни на грязном полу, ни тем более на дворе. Ми Ми не стыдилась того, что не ходит, а ползает. Она делала это с таким благородством, что народ на рынке почтительно расступался, освобождая ей дорогу.

Здесь у той Джулии, которой я всегда была и которую знала до мелочей, кончилось бы терпение. Она бы вскочила со стула, недовольно поджав губы. Потом наградила бы У Ба сердитым взглядом, молча схватила бы рюкзачок и немедленно покинула это убогое жилище. Или рассмеялась бы старику в лицо, объявив его рассказ набором сентиментальной чепухи. А потом та Джулия, конечно же, ушла бы, ругая себя за никчемно потраченное время.

Я сидела неподвижно. Да, мелькало желание встать и удалиться, но оно было лишь слабым отголоском прошлого. Думать связно я не могла, тем более — анализировать историю У Ба. Но я чувствовала: это вовсе не сказка, если только не считать выдумкой саму любовь. Всего несколько часов назад я бы так и сказала, назвала бы любовь мифом, живущим лишь в романах и фильмах. Сейчас я уже не была столь уверенной и не знала, как относиться к услышанному. По-моему, это слишком. Неужели я должна поверить, что в детстве и юности мой отец был слепым, да еще и до беспамятства влюбился в девочку-калеку? Это из-за нее он бросил меня и маму, с которой прожил почти тридцать пять лет? Разве существует любовь, способная выдержать полвека разлуки? Вспомнились отцовские слова: «Нет такого поступка, которого бы человек не мог совершить себе во благо или во зло». Эти слова он произнес, когда стало известно о романе маминого двоюродного брата с шестнадцатилетней девушкой-бебиситтером. Мама не желала верить в случившееся. «Это совершенно не похоже на Уолтера, — без конца повторяла она. — Прекрасный семьянин, набожный католик. Зачем ему какая-то девчонка?» Отец считал поступок Уолтера ошибкой. Любой человек способен на любую глупость. Мы придумываем себе некий портрет наших друзей и знакомых, а затем упорно за него цепляемся, не допуская даже мысли, что в какой-то ситуации люди вполне могут поступать вопреки нашим о них представлениям. Мама заявила, что так рассуждать способен лишь завзятый пессимист. Отец не согласился. По его мнению, гораздо хуже предъявлять к людям завышенные требования и потом злиться на очередного приятеля, не оправдавшего твоих ожиданий. Помнится, отец еще говорил, что чрезмерный оптимизм зачастую превращается в ненависть и презрение к людям.

Как бы там ни было, но мне уже было сложно отрицать правдивость рассказа У Ба. Мой отец действительно обладал феноменальной памятью, не ослабевшей и в пожилом возрасте. И конечно же, я знала о его «шестом чувстве» — умении по голосу определять характер человека. В поведении юноши, о котором рассказывал У Ба, я начинала узнавать черты моего отца. Во мне спорили два внутренних голоса. Один принадлежал юристу Джулии Вин. Она сохраняла скептический настрой. Ее не так-то просто пронять красивой историей. Ей требовались факты. Она привычно искала истцов и ответчиков, а также судью, способного вынести приговор и данной ему властью положить конец этой шараде. Другой голос я слышала впервые. «Погоди, не убегай! — кричал он. — У Ба говорит правду, даже если тебе нелегко ее принять, а вся история кажется более чем странной. Не бойся, У Ба тебя не обманывает».

— Должно быть, вы проголодались, — спохватился У Ба. — Я взял на себя смелость и попросил приготовить нам скромное угощение. Сейчас его принесут.