Я помню еще два источника вдохновения. Одним послужила книга репродукций молодого Тьеполо — восхитительно живые наброски Панчинелло пером и коричневой краской. Панчинелло, или Пульчинелла, — один из персонажей комедии дель арте; мое Чучело — конечно, не Пульчинелла в чистом виде, однако у него есть кое-что общее и с ним, и с другими героями этого жанра, а именно — то, что психологически он не выпуклый, а плоский. Я обнаружил, что, когда пишешь волшебные сказки такого сорта, отсутствие психологической сложности у протагониста — поистине большое достоинство, а живой и яркий характер, присущий комедийным маскам (их мгновенные, предсказуемые реакции и абсурдные попытки мыслить и вести себя более тонко), как нельзя лучше соответствовал наметкам Чучела, уже начинавшим зарождаться у меня в голове. Здесь совершенно невозможно провести границу между намерением как таковым и другими внутренними процессами — все той же надеждой или простым увлечением: смотрите, вот новый персонаж, и с ним можно играть! Ну, и конечно, комедия дель арте сама по себе задавала Италию, которая вскоре стала неотъемлемой частью замысла.

Вторым источником оказался альбом акварельных этюдов, присланный мне одним из друзей — поэтом и художником из Японии: он увлекался пугалами, которые ставят на полях японские крестьяне. Для этих пугал годится все что угодно: розовый резиновый сапог, игрушечный самолетик на веревочке, кукла с цветными лентами — настоящее буйство импровизации. Мой друг зарисовал несколько десятков таких пугал. Их бесконечное разнообразие тоже сыграло свою роль в одном важном сюжетном повороте книги, когда адвокат Буффалони пытается доказать, что пугало на свидетельской скамье в суде — не то же самое, что было упомянуто в завещании, так как все его составные части с тех пор уже были заменены другими.

На каком же этапе я решил ввести эту идею в сюжет? Неужели с самого начала? Нет, вряд ли. Кажется, я наткнулся на нее, когда писал сцену в суде, — и сам удивился и обрадовался. Скорее всего, мой разум втихомолку, без моего ведома готовил для нее почву, и таким образом намерение у меня действительно было — но бессознательное. И тогда, уже осознав его, я смог вернуться по фабуле назад и сделать необходимые приготовления: обеспечить, чтобы в каждом приключении Чучело теряло или ногу, или руку, или одежки — а его слуга Джек каждый раз находил им замену. Вот это намерение я помню.

Вполне может статься, что большие решения нам вообще неподвластны, а те намерения, которые мы все-таки осознаем, касаются лишь деталей повествования. И прежде всего это относится к тому, о чем именно мы вообще собираемся написать. Уже довольно давно я пришел к выводу, что нельзя с самого начала пытаться спокойно и рационально рассмотреть весь спектр возможностей, оценить их сравнительные достоинства и недостатки и решить: мы будем писать вот такую книгу, а не вот этакую. Та часть нашей личности, которая хочет написать именно эту книгу, а не какую-нибудь другую, нередко на такое совершенно не способна, а та, что умеет писать книги, не желает возиться именно с этой.

Среди этих больших решений, которые принимаются за нас, находится вопрос тона и точки зрения. Я не могу заявить, что «намерен» писать от третьего лица, хотя, как правило, почти всегда выбираю именно этот способ. И точно так же я не собирался делать авторский голос «Темных начал» отличным по тону от романов о Салли Локхарт, а оба их — от голоса, которым рассказаны «Чучело и его слуга» и другие мои сказки. В каждом случае я находил тот голос, которого требовала сама история, и хотя мне кажется, что все они разные, все же смею предположить, что если бы кто-то дал себе труд пропустить несколько моих произведений через компьютер, чтобы сделать стилистический анализ, программа бы показала, что у меня есть свои привычки, особенности и характерные черты, которые всегда меня выдадут, какой бы голос и тон я не выбрал для книги. Но поскольку мне неизвестно, что это за черты, я не могу сказать, что имею в этом отношении какие-то осознанные намерения.

Пожалуй, больше всего читателей волнует такой аспект авторского намерения, как «послание». После того, как свет увидели первая и вторая книга «Темных начал» (но определенно до появления третьей), мне неоднократно задавали вопрос, какие из моих персонажей плохие, а какие — хорошие; кому следует аплодировать, а в кого кидаться помидорами? Они, читатели, были явно разочарованы отсутствием четких сигналов со стороны автора и самой книги или хотя бы издателей (есть же, в конце концов, и реклама!) и чувствовали себя, так сказать, брошенными посреди бурного моря без руля и ветрил. Ответ я дал такой: «Этого я вам не скажу, но история еще не закончена. Подождите, пока прочитаете до конца, и тогда решайте сами. Но что вы будете делать, если персонаж, которого вы считали плохим, вдруг сделает что-то хорошее? Или хороший — что-то плохое? Может, лучше сосредоточиться на плохих и хороших поступках, а не персонажах? Люди — вообще существа сложные».

Судя по всему, аудитория этим удовольствовалась и вопрос задавать перестала, а с тех пор, как вышла последняя книга, меня уже редко спрашивали об этом в такой форме. Но в наши дни религия и мораль вызывают особенно острую тревогу, поэтому в том или ином виде вопрос этот все равно возникает. В частности — и в том, который я уже упоминал: «Можно ли думать вот это, если автор, очевидно, хотел сказать то? Какой угол зрения, какой ответ — правильный?» Люди и правда считают, что изначальное намерение автора важнее всего и что писатель может рассказать, как нужно читать его книгу.

Последняя сторона намерения, которую я собираюсь рассмотреть, связана с аудиторией в целом. «Для какого возраста предназначена эта книга?» У разных авторов на этот счет бывают самые разные мнения. Кто-то с радостью скажет: «Для шестиклассников и семиклассников» или «От тринадцати лет и старше» — а кто-то этого сделать решительно не сможет. В 2008 году большинство британских издателей детской литературы объявили, что в целях повышения продаж они теперь будут указывать на каждой книжной обложке возраст (5+, 7+, 9+ и так далее) — чтобы взрослые покупатели в неспециализированных магазинах могли разобраться, станет ли та или иная книга хорошим подарком для ребенка. Эта инициатива встретила горячий отпор целого ряда авторов, которые восприняли это как то, что издатели противятся их стремлению писать книги для читателей самых широких возрастных категорий, и считали, что возрастные маркеры отвратят многих детей от чтения книг, которые вполне могли бы им понравиться. Эта дискуссия продолжается до сих пор, демонстрируя в том числе и спорную природу самого «намерения». Действительно ли возрастные рекомендации любого сорта подразумевают, что книга предназначена для определенной категории читателей? Лично я придерживаюсь той точки зрения, что единственный подходящий глагол здесь будет «надеяться», но никак не «намереваться». У нас нет права рассчитывать на какую бы то ни было аудиторию. Сама идея сортировать читателей еще до того, как они увидят хотя бы первое предложение книги, представляется мне в высшей степени самонадеянной.

И в заключение. Авторское намерение в отношении книги — материя сложная и неуловимая; честно и полно объяснить его не всегда возможно. Следует ли думать, что читатель все равно захочет узнать эту сложную и неуловимую правду? Будет ли ему от нее хоть какая-то польза? Возможно, да — если его искренне интересует процесс сочинительства со всеми его двусмысленностями, противоречиями и неясностями; и, скорее всего, нет, если он хотел получить простой ответ и избавиться от сомнений, правильно ли он понял то, о чем говорится в книге.