— А теперь посмотрим на тебя, мисс мама-подросток США, — отвечаю я резко. — Само олицетворение учености.

Дженни не злится, как я ожидаю. Она не говорит мне, какая я сука или что я могу идти гнить в своем ничтожном аду, если это то, чего я хочу. Она не велит мне отвалить, как велела всем тем парням на побережье Флориды, когда они дразнили нас и называли лесбиянками, потому что мы держались за руки, как пара детишек. Она просто надевает разочарованный взгляд на свое измученное посудомоечной машиной лицо. Знаете, такое материнское разочарование. Оно хуже всего.

— Видишь ли, Аура. Я должна заботиться о нем, — говорит она, указывая на своего сына, который, мне кажется, избавился от инфекции, потому что, хотя он и весь дергается в своей коляске, он, по крайней мере, не орет во все горло. — Я должна, понимаешь? Это моя работа. Я его мама, поняла? Это то, что я делаю. Весь день я вытираю ему нос, и меняю мерзкие подгузники, и заставляю его срыгивать, потому что я под этим подписалась. Может быть, мне этого и не хотелось, может быть, я подписалась по ошибке, но это то, что я должна делать теперь, поняла?

— И?..

— И, я говорю тебе, после всего, через что я для него прошла — после всего этого я все еще иду, будучи матерью-одиночкой, — и все, все, через что я обязана пройти, я не хочу, чтобы этот ребенок отказался от своей жизни ни за что. Я абсолютно уверена, что не стану уговаривать его бросать образование, чтобы он смог оставаться со мной дома и подтирать мне задницу. Я лучше вены себе порежу, вот.

— Как поэтично, — говорю я, щурясь от света.

— Чего ты ждешь, Аура? Ты ждешь, пока она попытается поранить себя? Да? Ты ждешь, что она покончит жизнь самоубийством, Аура?

— Дженни! — я кричу. Мой рот шлепает, как разбитая ширма, так я обижена.

— Смотри, я сидела в Интернете в библиотеке, и один из десяти шизофреников убивает себя, ясно поэтому…

— Ты думаешь, я не знаю эти цифры? — нападаю я на нее.

— Аура, я только говорю…

Но я не могу слушать. Больше ни звука. Я давлю на газ и снова уезжаю.

Семьи, которым пришлось пройти через психопатический эпизод, предупреждают: никакая подготовка не защитит вас от шока, паники и окутывающего все тело тошнотворного страха, который вы почувствуете, когда ваш любимый человек войдет в эту стадию шизофрении.

Твою мать, Дженни, думаю я, со стуком засовывая прикуриватель в гнездо. Почему, черт возьми, ты ведешь себя так, будто тебе и правда есть дело? Слишком много, да? Я вырываю сигарету из пачки — в шоке от того, что осталось всего две.

Слишком много, слишком много… слова скачут у меня в голове, когда я затягиваюсь; я, как вампир с юным телом, выпиваю все до последней капельки крови из своей жертвы. Да, слишком много, и ты побежала к своему драгоценному Эйсу. Ты сделала свой выбор — что ж ты теперь суешь свой нос в мои дела?

Я с грохотом подгоняю машину на парковку и топаю внутри, злость выкатывается из меня, как пар из ближайшей городской электростанции.

Но когда я открываю переднюю дверь, все меняется. Нет больше Дженни, нет больше злости, нет больше запаха сигарет, идущего от моего розового школьного свитера. Нет больше Гроса, нет больше Фриц. Как будто я, знаете, вошла в другое измерение. Измерение, которое пахнет страхом и потом, и тут слишком жарко, и слишком холодно, и слишком тихо, и в то мгновение, когда я вхожу в переднюю, ошеломляющее молчание рушится.

Мои уши пульсируют от ужасного визга, который звучит как нота, которую вытянули, ударив по грифу электрогитары, а потом мелодия рванулась из тремоло-системы. Нота воет, она кричит, и я думаю о мамином проигрывателе. Моя первая мысль — это какое-нибудь жесткое гитарное соло. Музыка вроде той, которая скоро пригонит на наше переднее крыльцо миссис Пилкингтон, и она опять будет угрожать нам, что вызовет полицию.

Не успеваю я добежать до маминой спальни, чтобы разломать эту штуковину, как визг становится похожим на звуковую версию калейдоскопа, потому что он вертится, он меняет цвет. И я знаю, что это не музыка. Это сигнал пожарной тревоги.

Черные клубы дыма — как волосы на ветру — развеваются по передней и лезут мне в нос, забираются внутрь моей головы. Как только дым начинает скользить по глотке, я кашляю, изо всех сил стараясь дышать. Что, я правда всасывала это дерьмо в легкие минуту назад? Я серьезно думала, что от этого мне станет лучше?

Все тело шаткое. Руки будто свело. Что-то горит. Что-то горит!

Неровное дыхание скребет по легким, как наждачная бумага, когда я несусь по коридору. Что, черт возьми, там происходит? Весь дом в огне?

— Мама! — кричу я, не зная, куда бежать.

Из гостиной я вижу кухню через дверной проем, там стулья все опрокинуты набок. Несколько русалок разбросаны на столе, и рыболовные лески, на которых они свисали с потолка, разорваны. Одна русалка лежит на полу, ее маленькая ручка тянется по линолеуму, как будто она просит о помощи.

От этой сцены у меня кружится голова, как будто я больше не владею своим телом. Как будто я только что пришла домой и обнаружила всю свою семью с перерезанными глотками и ужасная картина повергла меня в шок.

— Аура! — кричит мама, вбегая в гостиную. Но она не останавливается, когда добегает до меня. Она хватает меня, толкает прямо в кухню и сваливает на холодный пол. Моя потная ладонь липнет к линолеуму. — Смотри, — говорит она, показывая головой на оставшихся русалок, которые все еще свисают с потолка. — Посмотри на них, вон туда, какие самодовольные! Посмотри, что они делают. Пытаются утопить меня, Аура. Видишь, как они плавают, злобные, плавают по воде? Как они делают стену, видишь? И они не пропустят меня! Ред Ровер, Ред Ровер, как игра, Аура. Передавайте Грейси дальше. И каждый раз, когда я пытаюсь прорвать их цепь, они смеются. Словно они думают, это какая-то смешная игра, песочница, смех, и вот я, и я умру, и ты умрешь тоже, теперь ты здесь, и мы так и умрем, видишь?

— Что горит, мама? — спрашиваю я, пытаясь отбиться от нее. Но ее руки как старые папины тиски, брошенные в гараже, на верстаке. — Что там горит?

— Они убивают нас, Аура, убивают нас, — говорит мама. — Нам надо первыми их убить.

Ее глаза дикие, как у бешеного пса. Но дело в том, что от пса не надо убегать. Это покажет ему, что вы испугались, что он загнал вас в угол. И поэтому я тянусь, чтобы погладить ее волосы. Хорошая собачка…

— Ты права, мам, — говорю я. Это от моего тела могла бы сработать пожарная тревога, так оно пылает. Но я не хочу, чтобы она увидела, в каком я ужасе. — Покажи мне, где ты их убиваешь.

— Чшшш… — ругается она на меня, приставляя палец к губам, как будто опасаясь, что они подслушивают. — На плитке ничего не вышло. Я починила ее, но ничего не изменилось. И поэтому я накрыла ее, и они сошли с ума. Они загнали меня, — шепчет она, — в ванную.