Чем дольше тянулась зима, тем больше снижал Зауц норму выдачи зерна. Она стала неприятно маленькой, но не настолько, чтобы грозить людям настоящим голодом. «Пока не стала», — мрачно подумал Ршава. Он каждый день молился о том, чтобы хаморы ушли от города. Они не уходили. Осада, если ее можно было так назвать, продолжалась.

Ополченцы выслали конный отряд через задние ворота. Если Скопенцана не знала, что творится на просторах империи, то все шансы были за то, что и в империи не знают о происходящем здесь, на северо-востоке. Ополченцы надеялись, что гарнизон какого-нибудь соседнего города придет на помощь Скопенцане.

Ршава подозревал, что надежде этой сбыться не суждено. Если гарнизон Скопенцаны отправили сражаться на гражданскую войну, то почему с другими гарнизонами не поступили так же? Звучит вполне логично. Но какое ополченцам дело до логики, когда ими командует Воил? Не очень-то большое — во всяком случае, с точки зрения прелата.

Но он все равно помолился за успех отряда. Слабый шанс на успех не делает задачу невыполнимой, всего лишь маловероятной…

День тянулся за днем. Ни один имперский солдат не пришел и не прискакал в Скопенцану с юга. Ни один человек из тех, кто уехал из города, так и не вернулся. Никто не мог сказать точно, что с ними случилось. Никто не мог сказать — но, опять-таки, все возможные причины Ршаве не понравились.

Люди начали шептаться у него за спиной. Они тыкали в него пальцами, когда полагали, что прелат их не видит, и быстро отворачивались, когда думали иначе. Некоторые из тех, кто годами ходил на божественные литургии в его храм, стали молиться в других местах. Взамен на его службы начали приходить совершенно незнакомые прихожане. Ршава счел такой обмен неудачным. Новые прихожане глазели на него так, словно надеялись, что он проклянет кого-то еще и невезучая жертва умрет у них на глазах.

Ршаве хотелось проклясть их. Но прелат не сделал и этого. Проклятия — дело серьезное, даже если прихожане этого, кажется, не понимают. А если бы проклятия не были делом серьезным, то они не имели бы никакого смысла — и это опять же было не то, что зеваки из его новых прихожан хотели бы услышать.

Ршава старался проповедовать и возносить молитвы как можно ближе к тому, как он говорил бы, если бы не было ни гражданской войны, ни нашествия хаморов. Но такое удавалось не всегда. Ему приходилось держать в уме крестьян-беженцев и напоминать слушателям, что эти бедняги такие же видессиане, как и те, чьи предки жили в Скопенцане последние сто пятьдесят лет.

Такие напоминания нравились не всем. Многие ополченцы вставали и уходили из храма посреди проповеди.

Так же поступали и некоторые из богатых торговцев и состоятельных горожан. Когда Ршава после литургии выходил к прихожанам для неформальной беседы, он видел, что и некоторые женщины, покидают свою галерею, не задерживаясь в храме.

Но Ингегерд всегда подходила к прелату, и он издалека видел ее солнечно-яркие волосы.

— Вы хорошо говорили, — сказала Ингегерд после одной из страстных проповедей.

Ршава поклонился, как будто не он сам, а она была родственницей императора. Неужели ее одобрение так много для него значит? Очевидно, да.

— Большое спасибо, — ответил он, стараясь ни голосом, ни взглядом не показать, насколько она затронула его чувства.

— Мы стали бы глупцами, разжигая вражду в городе, когда за его стенами варвары рыщут, — продолжила она.

Кое-кто в Скопенцане мог бы назвать варваром ее, несмотря на то что она была женой видессианина. Да и сам Ршава мог бы — до тех пор, пока не узнал ее лучше. Надо быть глупцом, чтобы разжигать вражду в Скопенцане, — такая мысль никогда не приходила прелату в голову. Но это не означало, что Ингегерд не права.

— Мы поступили бы неправильно, если бы выгнали из города беженцев, — сказал он.

— Ну да. И это, конечно, тоже, — согласилась Ингегерд. Практические вопросы значили для нее больше, чем моральные.

Это разочаровало прелата. Было бы идеально, если бы она мыслила в точности как и он.

— Если мы не станем помогать друг другу, кто же поможет нам, когда мы будем нуждаться в помощи?

— Даже в этом случае, — решительно кивнула она. — Как хочется мне, чтобы Фос заставил и мятежника, и автократора этот вопрос себе задать.

Она наверняка знала, что Ршава — троюродный брат Малеина. Прелат не помнил, чтобы говорил ей о своем родстве, но в Скопенцане это уже давно не было секретом. И тем не менее Ингегерд решительно осудила и Малеина, и Стилиана. Значило ли это, что она наивна — или просто уверена в своих понятиях о справедливости?

Если бы не Малеин, а сам Ршава носил красные сапоги, он повторил бы не все поступки автократора с момента, когда против него выступил узурпатор. И отрицать этого прелат тоже не мог.

— Как ни печально, но человек сперва поступает так, как считает выгодным для себя, — сказал Ршава. — А уж потом отыскивает — или изобретает — всевозможные способы объяснить, почему именно его поступки были единственно моральными.

— Фос осудит тех, кто так поступает, — произнесла Ингегерд с суровостью самого непреклонного столичного богослова.

— Фос будет судить всех нас, — согласился Ршава. — Любой мужчина или женщина, кто позабыл о Мосте Разделителя и живет только ради этого мира, обречен вечно расплачиваться после смерти.

— Даже в этом случае, — повторила она и сделала реверанс, которого не устыдилась бы и аристократка. — А теперь, святейший отец, прошу меня извинить… — И она направилась к выходу, покачивая шерстяной юбкой.

Ршава и не думал, что так пристально за ней наблюдает… Однако же он пропустил мимо ушей то, что сказал ему не успевший похудеть толстый купец, и был вынужден попросить его повторить. Купец понимающе усмехнулся:

— На нее стоит посмотреть, верно? Если бы она согревала вашу постель, вам не пришлось бы мерзнуть зимними ночами. — И он подтолкнул Ршаву локтем в бок.

«Епитимьи. Мне нужно больше епитимий, — подумал прелат. — Любой, кто забывает о Мосте Разделителя…» — вспомнил он свои же недавние слова. Неужели он осудил себя сам?

Он не сделал ничего неправильного. Не пытался соблазнить ее. Он даже не пытался коснуться ее руки или погладить волосы… Но мысли его, мысли были не теми, какими им следовало быть. Признать хотя бы это — уже лучше, чем пытаться сделать вид, будто он чист. Разве не так?..

Обычно храм казался ему убежищем от мирской суеты. Теперь же Ршава едва не выбежал из него. Он ощущал себя грязным, недостойным высокого церковного звания, которого сумел добиться, и еще более высокого звания, к которому стремился. Если он не в силах обуздать свое животное начало, на что он вообще годен?

На площади между храмом и резиденцией эпарха что-то происходило. Люди отовсюду сбегались к месту суматохи, что-то выкрикивая, как если бы завидели драку двух школьников. Но там были не школьники, а взрослые мужчины: они размахивали руками и яростно ругались. Пока Ршава бежал к ним, на солнце уже блеснуло лезвие первого выхваченного меча.