нему, а остаться в Петропавловской больнице. Федор предложил ей плечо, на котором можно выплакаться, и выслушал, уверяя, что не осуждает. На месяц-другой они достигли некоторой личной договоренности[314]. Но было ясно, что продлиться она не сможет. Федору необходимо было встретиться с подходящей молодой женщиной без сложностей.

Журнал продолжал выпускаться, а Федор отсеивал шелуху от стопки заявок. Особенно хороший рассказ прислала девушка по имени Анна Корвин-Круковская, и Федор ответил, что будет счастлив напечатать ее. Она тут же прислала другую, даже лучше первой, о юноше по имени Михаил, которого вырастил при монастыре дядя-монах. Федору понравилась атмосфера рассказа – таких персонажей он мог бы создать сам. Анна была незамужней дочерью старого генерала и свои рассказы выстраивала на преданиях своей семьи. Она жила в глуши, недалеко от польской границы, но Федор вскоре получил записку посетить Корвин-Круковских, когда они будут в Петербурге.

Во время его первого визита Анна, окруженная матерью, сестрой и двумя русско-немецкими тетями, сказала едва ли пару слов за те мучительные полчаса, которые провел у них Федор, прежде чем с извинениями покинуть. Заметили ль вы, что если два умные человека, не слишком еще между собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора?[315] Его ошибкой было заблаговременное предупреждение матриарха семейства, что позволило ей развернуть войска. Пять дней спустя он атаковал из засады, заявившись в гости без предупреждения. К его величайшей радости, дома были только две дочери. Вскоре они с Анной уже общались с близостью старых друзей, кем они, в каком-то смысле, и являлись, – что есть рассказ, как не приглашение в частные комнаты разума? К тому времени как домой вернулась мадам Корвин-Круковская, они разговорились настолько, что казалось справедливым пригласить его остаться на ужин.

Федор начал неофициально ухаживать за Анной, посещая дом два-три раза в неделю и общаясь с женщинами за чаем. Он был так поглощен этими беседами, что даже попадался в собственную старую ловушку и забывал об аудитории. «Мало полюбить горячо», болезненно напомнила ему юность, «нужно еще обладать искусством заставить себя полюбить». Во время одного визита он поделился идеей идеального сюжетного поворота. Представьте мужчину, у которого, в его сорок, уже есть все. Он семейный человек, землевладелец, коллекционер искусства. Он просыпается в своем прекрасном доме – из благостной дремы его вырывает солнечный луч. Довольно оглядывая свою обстановку, вдруг проваливается в яркое воспоминание: двадцать лет назад, после очередной пирушки, подначиваемый друзьями, он изнасиловал десятилетнюю девочку. Не нужно говорить, что мадам Корвин-Круковская была глубоко шокирована и начала менять свое мнение о влиянии, которое этот сорокатрехлетний мужчина мог бы оказать на ее дочерей.

Ухаживание становилось тем серьезнее, чем больше возникало сложностей. Федора пригласили на вечер, где среди напыщенных русских немцев он жестоко приревновал Анну к одному из молодых офицеров, уверил себя, что ее выдадут за него против воли, и закатил сцену. Анна перестала относиться к нему как к непоколебимому авторитету и начала высказывать несогласие, особенно когда он выступал против нигилизма молодого поколения.

– Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита[316], – серьезно заявил он во время одной ссоры. – Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина!

Ответ Анны был рассчитан на то, чтобы завести его.

– Пушкин действительно устарел для нашего времени, – спокойно заметила она.

Анна была далеко не такой податливой, как предполагал Федор, но это сделало его ухаживания только более рьяными. Его тянуло к людям инстинктивно, почти магнетически, задолго до того, как он понимал, сможет ли построить с ними отношения, смогут ли они хотя бы не вцепиться друг другу в глотку, – и на любой знак того, что объект приязни ускользал, он реагировал все более дикими и широкими жестами, только бы не упустить манящее обещание близости[317].

Ситуация подошла к развязке однажды вечером, когда сестра Анны, София, заканчивала издеваться над любимой пьесой Достоевского, Патетической сонатой Бетховена. Вдвоем они ускользнули в маленькую столовую, отделенную от прихожей занавеской. Сели на канапе, и только свет маленькой затененной лампы освещал их лица. Даже в свете лампы Федор казался бледным, но он был вдвое ее старше, в конце концов. Он взял ее руки в свои и страстно зашептал.

– Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом…[318] – Он готовился сделать ей предложение.

В этот момент в соседней комнате раздался грохот стула, и они подняли глаза на качающуюся портьеру. София подслушивала.

Апрель 1865 был жестоким месяцем. Анна отказала ему и покинула Санкт-Петербург. Затем от сестры Полины он получил письмо, обвиняющее его в «наслаждении чужим страданием и слезами» – вот уж кто бы говорил. Аполлинария – больная эгоистка. Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья[319]. Она оскорбилась тем, что он посмел выразить свое несчастье, и теперь хотела наказать его. Не люби, но и не мучай. Что еще хуже, несмотря на все его старания, число подписчиков «Эпохи» стабильно уменьшалось, и единственным выходом было закрыть журнал. Безумством было надеяться, что он сможет выплатить все долги, но, получив аванс за книгу, ему, возможно, удалось бы разобраться с самыми агрессивными кредиторами и удержаться от банкротства. И все-таки для начала мне нужно теперь хоть три тысячи. Бьюсь по всем углам, чтоб их достать, – иначе погибну. А между тем всё мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошечья живучесть[320].

Он решил приступить к новой идее, психологическому отчету одного преступления[321]. Главным героем стал бы студент, который не мог позволить себе оплачивать университетский курс, но все равно верил бы в собственное величие. Этот персонаж, Раскольников, подобно Наполеону считал, что законы и мораль придуманы для других людей. Тургеневского Базарова восхваляли как новый аутентично русский архетип, но Базаров был только пародией на нигилиста, интеллектуалом, не идущим дальше разговоров. Главный герой Федора, Раскольников, совершит опасный прыжок от слов к делу. Преступление свершится рано, а наказание настигнет поздно[322]; настоящей темой будет битва за душу Раскольникова,