Я решил просить руки Энн у ее отца. На моем пути имеется одно незначительное препятствие, но я немедленно его устраню.

«Незначительное препятствие» звали Джон Макнамар и, будучи упомянут столь небрежно, он тем не менее представлял собой серьезную угрозу их счастью.

Дело в том, что этот человек был помолвлен с Энн.

[Макнамар], я полагаю, человек сомнительной порядочности. Он признался Энн в любви, когда ей было всего восемнадцать, а затем отправился в Нью-Йорк, не дождавшись, пока они смогут пожениться. В Декейтере она получила от него несколько писем, но едва ли их можно было принять за послания влюбленного. С тех пор больше от него не приходило вестей. И все же я не успокоюсь, пока этот человек не освободит ее от обещания. Я должен собраться с силами (мне не случалось слышать, чтобы поток любви струился мирно[24]) и надеяться, что все разрешится быстро и счастливо.

Эйб сделал то, что умел лучше всего: он написал Джону Макнамару письмо.

Утром 23 августа в дневнике появилась безобидная коротенькая запись:

Пришла записка от Энн: ей нездоровится. Пойду навещу.

Лето выдалось чудесным. Авраам виделся с Энн почти каждый день. Молодые люди предпринимали долгие и бесцельные прогулки вдоль реки, украдкой целовались, уверившись, что их никто не видит (впрочем, это не имело значения: в Нью-Салеме и Клэрис-Гроув благодаря непрерывному ворчанию Джона Армстронга все поголовно знали о влюбленных).

Ее мать встретила меня на пороге и сказала, что дочь не желает никого видеть, но, заслышав наши голоса, Энн пригласила меня войти. Она лежала в постели, на груди у нее покоился раскрытый томик «Дон Жуана». С разрешения миссис Рутледж мы остались наедине. Я взял Энн за руку и почувствовал необычное тепло. Я заволновался, но девушка только улыбнулась.

«Просто жар, — успокоила меня она. — Это пройдет». Мы беседовали, но меня не оставляло ощущение, что ее что-то беспокоит. Нечто большее, чем летняя простуда. Я начал задавать вопросы. Энн расплакалась, чем подтвердила мои подозрения. Слушая ее, я с трудом верил своим ушам.

Джон Макнамар, давно сбежавший жених Энн, вернулся.

«Он приходил ко мне позавчера вечером, — сказала она. — Эйб, он был в ярости. Выглядел как безумец, вел себя странно. Он рассказал о твоем письме и потребовал, чтобы я сама дала ответ. „Скажи, что ты любишь другого! — воскликнул он. — Скажи, и я сегодня же оставлю город и никогда не вернусь!“»

Энн дала ответ: она никого не любит, кроме Авраама Линкольна. Макнамар уехал немедленно, как и грозился. Энн его больше не видела. Запись, сделанная тем вечером, отражает всю ярость Эйба:

Я написал Макнамару о нашей любви, просил его, как благородного человека, освободить ее от обещания. Вместо ответа он проделал путь в тысячу миль, чтобы не упустить женщину, о которой позабыл на целых три года! Сначала он ее отверг, а теперь решил предъявить свои права! Негодяй! Если бы я был с ней, когда появился этот трус, я бы разнес ему череп, а из кожи со спины выкроил бы ремни для правки бритв! И все же я рад, ведь он ушел, а вместе с ним — и единственное препятствие на пути к нашему счастью. Больше не стану откладывать! Как только Энн поправится, приду к ее отцу и попрошу ее руки.

Но Энн так и не поправилась.

К тому моменту, как утром 24 августа Эйб снова навестил девушку, она уже была так слаба, что едва могла выговорить несколько слов. Жар усилился, дыхание ослабело. К полудню она уже вовсе не могла говорить и то и дело теряла сознание. Когда Энн приходила в себя, ей мерещились кошмары, а все тело сотрясалось так, что кровать стучала по полу. Родители Энн сидели вместе с Эйбом у ее постели — меняли холодные компрессы, зажигали свечи. Доктор суетился вокруг больной с самого полудня. Поначалу он был «уверен», что это брюшной тиф. Теперь уверенность исчезла. Бред, судороги, беспамятство — и все это в столь короткий срок? Ему не доводилось видеть ничего подобного. А Эйбу доводилось.

Весь день и вечер я находился во власти ужаса. Старого, знакомого ужаса. Мне снова было девять, и я смотрел, как мою мать терзают те же кошмары. Я шептал все те же тщетные молитвы, испытывал то же невыносимое чувство вины. Это я навлек на нее беду. Я написал письмо с просьбой отпустить ее. И кого же я об этом просил? Человека, который таинственным образом исчез, а потом вернулся — больной, бледный… Он ждал заката, чтобы встретиться со своей нареченной. Я просил об этом того, кто скорее даст ей страдать и умереть, чем отпустит в объятия другого.

Я писал вампиру.

На этот раз я был лишен последнего объятия, минутной передышки. Энн просто ускользнула от меня. Лучшее творение Господне. Опорочено.

Стерто с лица земли.

Энн Рутледж умерла 25 августа 1835 года. Ей было двадцать два.

Эйб тяжело переживал ее смерть.

* * *

25 августа 1835 г. мистеру Генри Стерджесу

Сент-Луис, Лукас-плейс, 200

Cрочной почтой

Дорогой Генри,

спасибо, что был так добр ко мне все эти годы. Теперь я прошу тебя о последнем одолжении. Ниже ты найдешь имя того, чье время уже пришло. Единственное благословение жизни — ее конец.

Джон Макнамар,

Нью-Йорк

А.

Следующие два дня Джек Армстронг и остальные ребята из Клэрис-Гроув по очереди следили за Авраамом. Они отняли у него перочинный нож и плотницкие инструменты, забрали ружье. Даже ремень припрятали, опасаясь, как бы Эйб на нем не повесился. Джек проследил, чтобы тайный арсенал друга оказался вне досягаемости.

Как ни старались ребята, кое-что они все же упустили из виду. Никто из них не догадался пошарить у меня под подушкой: там я держал [пистолет]. Когда на вторую ночь Джек на минуту оставил меня, я достал оружие и приставил дуло к виску, решив покончить с этим раз и навсегда. Я воображал, как пуля продырявит мне череп. Интересно, услышу ли я выстрел? Почувствую ли боль? Я размышлял, успею ли увидеть, как мои мозги отлетят к противоположной стене, прежде чем умру, или же я увижу только темноту — словно у постели задули свечу. Я держал пистолет у виска, но не стрелял…

Живи…

Я не мог…

Не мог ее подвести. Я отшвырнул пистолет на пол и разрыдался, проклиная собственную трусость. Я проклинал все на свете. Даже Бога.

Вместо того чтобы совершить самоубийство, той ночью Эйб поступил так, как и всегда во времена неутолимого горя или безудержной радости: взялся за перо и бумагу.

МОНОЛОГ САМОУБИЙЦЫ[25]