Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В один из таких дней Камал открыл глаза и посмотрел на Тару вполне осмысленным, удивленным взглядом.
Девушка затаила дыхание. Камал приходил в себя и раньше, но едва ли осознавал, где он и что с ним. У него долго держался жар, он метался и бредил.
Сегодня его лоб был прохладным, а глаза, запавшие и измученные, были ясны и чисты.
— Тара?
Девушка дала себе слово не плакать, но не смогла сдержаться.
— Да, это я.
— Где… мы?
— В английском госпитале, в Калькутте.
Он пытался сосредоточиться.
— Я помню, что меня… убили.
Она улыбнулась сквозь слезы.
— А ты возродился, воскрес, как говорят белые люди. У тебя что-то болит?
— Да. Голова, нога и… совсем нет сил.
— Это пройдет. Надо просто подождать.
— Не уходи! — В его голосе звучал неприкрытый испуг.
— Не уйду. Я все время рядом.
Его лицо исказилось, как от сильной боли.
— Тогда, у высшего жреца, я вел себя… отвратительно. Мне нет прощения.
— Я давно простила, — ответила девушка и нежно коснулась губами его лица.
С этого дня Камал быстро пошел на поправку. Страшная рана на голове начала затягиваться, кости понемногу срастались. Тара ухаживала за ним, как за ребенком: осторожно расчесывала волосы, обмывала тело. Приносила испеченные на молоке лепешки, творог, мед, рисовые шарики, покрытые сахарной глазурью, спелые фрукты. Она кормила Камала и раздавала лакомства другим больным.
Тара не спрашивала себя, сколько времени продлится ее счастье. Она просто жила и наслаждалась им. Камал был беспомощен, не мог вставать, ибо совсем обессилел от страданий и боли, но сейчас он принадлежал не храму, не Шиве, а ей.
Спустя три месяца Фрэнк Хартли снял хитроумные приспособления, и Камал с изумлением и ужасом посмотрел на свою ногу, тонкую, высохшую, утратившую гибкость.
— Так всегда бывает, — сказал молодой доктор. — Чтобы вернуться к танцам, придется приложить немало усилий. — Он повернулся к стоящей рядом Таре. — Это зависит уже от вас.
Когда Фрэнк Хартли ощупывал ногу Камала, девушка видела, как он хмурится.
— Что-то не так?
— Я должен кое-что сообщить, — мрачно произнес Фрэнк. — Ногу удалось спасти, но кость срослась неправильно. К сожалению, я немного ошибся.
— Что это означает? — спросила Тара.
— Он будет хромать.
Девушка постаралась не выдать волнения.
— Это можно исправить?
— Да. Если сломать и сращивать заново.
Тара молчала. Она и Хартли пристально смотрели друг на друга, так, словно между ними была протянута невидимая нить.
— Я могу вообразить что угодно, кроме хромого Натараджи. Ломайте.
— Но это — снова боль и долгое ожидание, — заметил врач.
Девушка глубоко вздохнула.
— Все мы испытываем боль, когда учимся танцевать. Иногда тело ноет так, что хочется умереть. Вероятно, то же самое происходит, когда рождаешься заново. И я, и Камал, мы оба знаем, что значит без конца повторять одно и то же движение, испытывать муки, терпеть, а потом — получать награду.
— Вы должны сказать ему правду, — предупредил ее Хартли. — Конечно, я дам опиум, и все-таки это будет… ужасно.
Тара повернулась к Камалу и что-то произнесла на своем языке.
Ответом был взгляд длиною в жизнь. Фрэнк не увидел в этом взгляде особого мужества, зато в нем было много терпения и, самое главное, — надежда.
Наконец Камал выдавил из себя несколько слов. Тара посмотрела на Хартли и молча кивнула в знак согласия.
Девушка вошла в крохотную хижину, остановилась и оглянулась на своего спутника.
— Это и есть наш дом? — спросил он, осторожно переступая порог.
— Да. Здесь можно спать и укрываться от непогоды. А двор вполне подходит для того, чтобы заниматься танцами.
Таких хижин с плетеными стенами и соломенной крышей было полным-полно на окраине Черного города; они тесно лепились друг к другу.
Со стороны находящегося неподалеку залива долетал острый запах разлагавшейся рыбы. В протекавшие по улицам арыки попадали нечистоты, наполняя воздух зловонными испарениями. В воздухе кружили коршуны и роились тучи мух.
Внутри хижины была старая мебель из тростника, вытертые циновки, кое-какая посуда. Земля в крохотном дворике, вытоптанная людьми и скотом, была твердой как железо.
Тара не сумела найти ничего лучшего, потому что у нее осталось мало денег. К тому же она не знала, сколько времени может пройти, прежде чем Камал окончательно выздоровеет.
Когда девушка заговорила о занятиях танцами, молодой человек украдкой вздохнул. Во второй раз кости срослись как надо, но он не был уверен, что сможет вернуться к прежней жизни. Конечности утратили гибкость, места переломов болели, суставы ныли. Ему казалось, что он потерял все: чувство равновесия, ритма, искусство сочетать движения различных частей тела.
Однако Камал знал: он должен попытаться — если не ради себя, то ради Тары.
Когда-то он считал, что, прежде чем обрести внутреннюю свободу, надо понять драхму, мысленно начертить свой путь, найти смысл жизни. Позже Камал осознал, что свобода ничего не стоит, если в сердце нет настоящей любви. Теперь молодой человек надеялся, что у него появилась возможность соединить огонь призвания с жаром сердца.
Осмотрев хижину, Тара и Камал вышли во двор. Стояла предвечерняя тишина. В листве одиноких деревьев вспыхивали золотистые искорки.
Камал несколько раз пытался начать разговор, но девушка отвечала односложно и старалась не встречаться с ним взглядом.
Когда они наконец покинули госпиталь, Тара резко отдалилась, замкнулась в себе, будто захлопнула и душу, и сердце. Вероятно, ее все еще терзала обида. Некоторые раны не заживают, они все время напоминают о себе.
С наступлением темноты Тара и Камал вернулись в хижину и принялись устраиваться на ночлег.
Девушка села на низкую кровать с решеткой из веревок и травы и показала Камалу на циновку в противоположном углу комнаты.
Потрескавшиеся потолочные балки опутывала паутина. В верхней части одной из стен была дыра, в которую проникал прохладный ветер и светила, словно заключенная в раму, луна. С трудом устроившись на неудобном и жестком ложе, Камал долго смотрел на таинственный серебристый диск. Потом сказал:
— Я благодарен тебе, Тара. Ты вытащила меня из тьмы и создала заново.
Она молчала.
— Из-за меня ты бросила англичанина, — прибавил молодой человек.
— Я бросила англичанина не из-за тебя, а потому что наши отношения себя исчерпали. Я поняла, что вполне могу жить одна.