Знатные гости переглянулись, а посадник сморщился, будто больной зуб прикусил. Впрочем, зубы у него в самом деле болели.

– Здорово, – буркнул, сощурившись. – С чем пожаловал, хозяин? С добром или как?

– С добром, великий наместник, с добром. И за добром.

– За чьим же? Тебе что, должен кто остался?

– Я за своим добром. Тем, что мне от отца и его брата осталось. От херсиров Рагнара и Хрольфа.

– От хер… кого?

– Гость был богатый, помните, Григорий Жидилевич, жирный такой варяг, который всё с Твердилой тягался? – подсказал торопливо Мятеща.

– Ну, помню.

– Так это племяш его, родной.

– Так где он был, когда судили-то, а? Помню я то дело. В городе усадьба, два корабля, заимки, коней табун… немало добра. Так оно всё как выморочное и пошло. Год и день наследника ждали, как положено. Ты где был?

– Я был далеко, – ответил Инги, глядя посаднику в глаза, маленькие, испещрённые кровавыми жилками. – Неважно, где я был. Важно то, что я теперь здесь и хочу справедливости.

– Мы и рассудили по справедливости. Корабли Твердило забрал за вину, а усадьбу и прочее, как выморочное, посад взял, да и отдали церкви Миколая-угодника, благослови Господи. – Посадник перекрестился.

– Гость Твердило хорошо знал, что у Хрольфа есть наследник. Если он не сказал, значит, он солгал на суде – если этот суд был. На суде этом должны были свидетельствовать и те, кто плавал с Хрольфом и моим отцом, кто вёл дела вместе с ними. Они – честные, стоящие люди.

– Ты что, сказать хочешь, что я вру?

– Я хочу сказать, что требую справедливости.

– Привёл свору чуди косоглазой и думаешь, в силе ты? – Посадник харкнул на снег. – Разговаривать ещё с ним… проваливай-ка, откуда пришёл, искатель справедливости. Пусть только твои чудины вылезут – господин Новгород их, как вшей, передавит.

– Храбрый Мятеща, ты слышал, что сказал мне этот человек? – спросил Инги.

– Григорий Жидилевич! – рявкнул тот.

Посадник, повернувшись, буркнул: «Чего орёшь?» – за вдох до того, как Леинуева рука выдернула его из седла.

– Не пугайтесь, знатные гости, – попросил Инги, улыбаясь. – Григорий Жидилевич собрался немного погостить у меня, чтоб мы могли спокойно поговорить о справедливости. И вас я приглашаю. Моё вам слово: я не причиню вам вреда, если вы сами того не захотите.

Гости переглянулись, потом оба, как сговорившись, уставились на Мятещу. А тот, ухмыльнувшись, сказал:

– Хозяина Ингвара слово крепкое. Вы его послушайте. А я, пожалуй, поеду, расскажу, что к чему!

– Ты ж нам говорил! – крикнул Косьма Грек.

– Так повторю, ежели надо, – прогудел Мятеща, разворачивая коня.

И потрусил неторопливо прочь.

Посадника не обижали. Чего его обижать – не вовсе скверный человек и неглупый, жадноватый только. Да с кем не случается – в кошель сунуть что плохо лежит. Приветили его как следует, напоили, накормили, песни спели. Правда, в деревеньке какой почёт, хата дымная, и дерьмом пованивает, ну так люди привычные, охотки не отобьёт. Григорий Жидилевич – человек бывалый, почитай, из хлева в посадники и выбился, сметкой и расторопностью. Маленький, как колобок, но крепкий да проворный, начнёт тараторить, не уследишь, туда-сюда снуёт, на языке три дела, в руках – пять. Пока, по новогородской привычке, мужи бороды почешут – он, глядь, успел продать, купить, и снова продать, и на барыши корабль нанять. Глазки живенькие, как ртуть бегают, и хмурится всё время, печалится, щёки надувает – будто вот-вот его обидят, ущемят или навредят как, а он обязательно должен успеть, чтоб не навредили и не ущемили. Но выбился он в посадники из самых бедных селян не только торговой сметкой и хозяйственным соображением. Везло ему на хороших друзей, умел он выбирать. С самого начала щедро делился Григорий Жидилевич с новым богом и его слугами. Когда ты хозяин над людьми, а те за дедовское ох как крепко держатся, трижды осторожничать нужно. Над идолом надругался, в божка лесного плюнул – до поры до времени сойдёт, а потом боком вылезет. А господину посаднику и не вылезало. При нём в старом Альдейгьюборге церковь на церкви стала, да монастырь на придачу, хороший монастырь, богатый. Одного только господин посадник толком не уразумел: слуги нового бога, они больше всего о службе новому богу радеют. Сколько ты им ни давай, хоть спасибо скажут и поклонятся, – всё примут как должное и ни за что по-настоящему благодарны не будут. Потому как, им давая, допрежь всего о себе радеешь, о душе своей – так это жрецы нового бога понимают.

Ах, угощал-потчевал хозяин Инги господина посадника, из кубка своего наливал, чуть ли не сам мясо перед ним резал. Гости торговые, Михаил да Косьма Грек, вовсе разомлели. Решили, видно: только с посадником у корельского князька дела, а их для внушительности только и забрали. Может, ещё и приплатит за неудобство тем, что с посадника стрясёт?

Пировали чуть не всю ночь, а назавтра днём гостей с больной головы разбудил зычный Мятещин бас:

– Эй, принимай рухлядь!

Но перепугаться не дали, тут же проворный рында принёс им согретого пива: пожалуйста, гости дорогие, чтоб голова не болела, а вот ещё клюковка мочёная, очень помогает! Пока похмелялись, во дворе скидывали с саней тюки, и мешки, и казну в сундуках. Мятеща подошёл к Инги, улыбается, аж борода вдвое шире.

– Всё получилось, вожак, как ты и говорил, – прогудел довольно. – Попы и вправду согласились. Назойливый благодетель подчас хуже вервия на шее.

– А с Дмитром как? – спросил Инги озабоченно.

– И с Дмитром-десятником всё как нельзя лучше. Новгород – он умеет сказать «спасибо». Не десятник он больше. – Мятеща хохотнул, будто рыкнул из утробы. – Видать, наступил кое-кому на мошну Гришаня наш, не иначе. Дня через три самое большее ожидаем нового господина посадника, ей-ей.

– Значит, дело только за тобой – чтоб не натворил дел Григорий Жидилевич, пока всё не уложится.

– Не натворит. Попы за нас горой. Я им намекнул, что ты не только дело сделаешь, какое условились, да ещё можешь и сам креститься, и народец свой крестить. Да ещё к словам кое-что приложил. Знаешь, ворота, что ты с церкви сигтунской содрал, теперь в новогородской Софии, в самой что ни есть главной церкви земли здешней крещёной? За месяц починили, доски подобрали взамен ободранных да поставили людям на диво. Хорошие, говорят, врата, недавно в немцах сделанные, и вот, с Божьей и нашей помощью, – в Великом Новгороде… А ещё ж у меня не одни попы. Ватажка моя, да кое-кто из Дмитрова народца заранее подъехал – схвачено крепко. Ох, удивится Гришаня наш, любо-дорого посмотреть будет.

Но удивился Григорий Жидилевич вовсе не так, как предполагал Мятеща. И разобрался во всём в считанные часы после того, как его встретили в воротах, взяли под белы руки и сказали, что он уже не посадник. Мятеще следовало запереть его понадёжнее, в клеть засунуть поглуше да потемнее, в мошенничестве обвинить, не боясь кривотолков, а не закрывать в его же горнице, стражу выставив. Стража та, конечно, не местная, а из Мятещиных людей, никому проходу к бывшему посаднику не давала. Да только ходы-выходы из своей горенки бывший посадник знал куда лучше пришлых сторожей.

Прозорлив был Григорий Жидилевич недюжинно. Провёл его Мятеща лишь потому, что отдал ему на сохранение всю добычу с похода, да ещё и прочую казну. Посаднику и в голову не могло прийти, что человек, пожелавший остепениться да сделаться из ушкуйника торговым гостем, кинет всё на ветер. Но теперь нужные вопросы и нужные люди быстро расставили всё по местам.