Я хихикаю, но выходит по-девичьи, так что приходится замолчать.

— Тогда я играю три роли, а ты четыре? Или просто пропустим это?

Мы попробовали и так, и эдак, исходя то из того, как лучше для сцены, то из того, как проще запомнить.

— Давай пропустим, — говорит Тоби, глядя на лист. Он хмурится и кажется очень угрюмым. Такого человека легко представить шныряющим по Бэнксайду поздно ночью в поисках прохожего, карманы которого можно обчистить. Тоби нечасто так смотрит, и почти никогда — на меня. Разве что в тот день, когда мы встретились в «Глобусе» впервые, он посмотрел на меня так же мрачно, как служанка Кейтсби. Но все-таки порой лицо его принимает такое выражение, как будто он скрывает что-то темное. Может быть, не жестокое, но все же довольно злое. Интересно, что же это? У него есть тайна, как и у меня? Что у него за секреты?

— …Оливия?

— Что? — Я выныриваю из своих мыслей. — Что Оливия?

— Я передумал, говорю. Давай ты будешь играть и свою роль, и Оливии. Так я попрактикуюсь с мечом.

Во время репетиции погружаться в размышления нельзя. Я должна сосредотачиваться на своей роли в пьесе, а не в заговоре. В мессе говорится, что пусть левая рука не знает, что творит правая. По мнению отца, это значит, что человек не должен смешивать разные дела и интересы. По-моему, сейчас самое время послушаться Библии.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — С чего начнем?

— Давай с той строки, когда входят Оливия и Мария. — Я встаю на краю сцены, а Тоби в центре. — Оливия и Мария появляются, пока я говорю с Антонио и приставами. Потом они отходят в сторону, а я кланяюсь Оливии.

Тоби сгибается в поясе, изображая, что снимает шляпу.

— Тут она видит тебя.

— Ия кланяюсь, — подхватываю я и в самом деле кланяюсь. — Ты пытаешься еще раз ее очаровать, но ей нет до тебя дела. Ты называешь ее жестокой, и тут начинаются крики.

— Верно.

Тоби все еще делает вид, что держит шляпу, так что я снимаю свою шапку и бросаю ему, чтобы было чуть проще.

— …Все также постоянна[13], — начинаю я.

— В чем? В хладности? Жестокое созданье! — Тоби идет по сцене в мою сторону, продолжая говорить, вертя в руках мою шапку и постепенно повышая голос.

— Хорошо, — одобряю я, когда он заканчивает. — Ты действительно злишься. А теперь Оливия говорит: «Все, государь, что вам угодно будет».

Тоби швыряет мою шапку на пол и бросается ко мне. Выхватывает меч из ножен у меня на поясе и поднимает его, как будто перед ним стоит Оливия и он угрожает мечом ей.

— Что, если б я нашел в себе решимость…

Я смотрю, как он декламирует свою роль. Он кричит, порой срываясь на визг, но все же эти строки, как и вся остальная пьеса, кажутся мне очень романтичными. Я наблюдаю, как меняется его лицо, пока он обращается к несуществующей Оливии, умело потрясает деревянным мечом и кричит, кричит о любви и жестокости, а синие глаза горят невысказанным гневом.

Я очень хорошо понимаю, что должна чувствовать Виола, глядя на него. Я никогда в жизни не видела никого столь же прекрасного.

Тоби хватает меня, как нужно по пьесе. Я не ожидаю этого, и когда одной рукой он обхватывает меня за плечи и прижимает к себе, а второй приставляет деревянный клинок к моему горлу, выкрикивая последние строки, я забываю все. Что это пьеса, что я притворяюсь, что я должна быть парнем. Я забываю все, кроме него.

— Я забыл реплику… — шепчу я, потому что голос я тоже потеряла.

— За тем, кто мне дороже глаз и жизни бренной, — шепчет он в ответ. — Дороже, чем все женщины вселенной.

Он произносит мои строки за меня, его губы совсем рядом с моим ухом, я чувствую на щеке его дыхание, мои ладони лежат на его руке. Я закрываю глаза, слушая, и надеюсь, что темнота скроет невольную улыбку на моих губах. Я думаю, что если я так и буду стоять молча и неподвижно, он будет декламировать пьесу мне на ухо до самого утра. И это меня устраивает.

— Ты что, реплики Оливии тоже забыл?

Второй раз голос Тоби возвращает меня в настоящее.

Я оборачиваюсь, и мы оказываемся лицом к лицу. Очень близко. Нас разделяет всего несколько дюймов, а в темноте кажется, что расстояние еще меньше. Конечно, он должен отойти… или я… но никто этого не делает.

— Да, — отвечаю я наконец. — Ночью не спал почти. — Это чистая ложь, но мне нужно что-то сказать, потому что становится слишком тихо.

— Ясно. — Тоби снова ухмыляется. — Надеюсь, в день премьеры такого не случится.

— Нет. Я… Все будет хорошо. Просто думаю о многом… о пьесе, — быстро поправляюсь я. — Все эти исправления. Они… — Я машу руками, как дура. — Безумие какое-то.

— Да уж, — отзывается Тоби, и мы снова замолкаем.

Я с трудом дышу и не совсем понимаю, кто я сейчас, Кит или Катерина. Да это и не имеет значения, потому что я не знаю, как вести себя наедине с юношей в темноте. Я достаточно читала, чтобы понимать, что в таких обстоятельствах случается многое, и не могу решить, страшно ли мне, или интересно, или и то, и другое.

— Пойду, наверное, — говорю я наконец.

— В другой раз попробуем, — кивает Тоби.

— Завтра.

Я чувствую, что подвела его.

Я бегу к двери гримерной и оглядываюсь, чтобы последний раз на него посмотреть. Может быть, это игра лунного света, но я готова поклясться, что он тоже на меня смотрит.

Следить за Томасом Аларом мучительно.

У него нет расписания, нет привычек, нет друзей, нет обычных дел. После репетиций в «Глобусе» он бродит по Лондону, занимаясь чем угодно, где угодно и когда угодно. Вчера, когда Кит ушел из «Розы», я отправился к дому Алара в район Биллингсгейт, надеясь подсмотреть, как он придет или уйдет. Лучше уйдет. Все, что я увидел — это закрытая дверь и неосвещенное окно. Прождав три часа в темноте, под дождем, я решил, что он либо спит, либо не вернется в ближайшее время, и решил попытать счастья на другой день. Поэтому в одиннадцать часов я сижу в сомнительном игорном доме посреди Лондонского моста, где воняет углем, нечистотами и скисшим элем.

Лондонский мост — широкая улица с воротами на каждом конце. Прямо на нем выстроено сотни две лавок, некоторые до семи этажей в высоту. Одни нависают над рекой, другие над мостовой, превращая ее в туннель. Двенадцать футов склизкого булыжника запружены телегами, фургонами, лошадьми и народом. В людное время переход через Темзу может занять час, вот как сейчас. Поэтому многие забиваются в трактиры и пивные переждать толпу.

Я стараюсь по возможности не бывать здесь. Лучше уж потратить последнюю монету и поехать на лодке. От вони и толчеи воздух кажется густым. Гнилая пища, навоз, человеческие отходы и разложение: головы предателей насажены на пики южных ворот, и их клюют вороны. Я сижу за дальним столом, кутаясь в куртку Кэри и натянув на глаза шапку Кита, чтобы меня не узнали. Не то чтобы это имело значение. Не сейчас. Тут столько народу, а Алар настолько пьян, что вряд ли узнал бы даже собственную мать, не говоря уж обо мне.