— Я был на той премьере, которую они устроили в Атланте, — рассказывал он гостям, сидящим у него на веранде. — Окруженный красотками. И это было не что-нибудь там местное. Ничего даже подобного. Это было национальное событие, и меня пригласили — прямо на эстраду. Никаких кургузых пиджачишек. Все, кто там был, платили за билет по десять долларов и должны были надевать фраки. Я был в этом самом мундире. Мне его днем преподнесла красоточка в номере отеля.

— Это был номер-«люкс», и я там тоже была, дедушка,— вставляла Салли Поукер, подмигивая посетителям.— Вы с глазу на глаз ни с какими девицами в номере отеля не оставались!

— Остался бы, так знал бы, что делать, — отвечал старый генерал, браво тараща глаза, и посетители захлебывались от смеха. — Это была красотка из Голливуда, из Калифорнии, и в картине она никого не играла. У них там красоток куда больше, чем им нужно, они их так и называют «экстра» и ничего им делать не дают — только подносить людям подарки и сниматься с ними. Меня с ней тоже сняли. Нет, их было две. По одной с каждого бока, а я в середке и обнимаю каждую за талию, а талии у них, ну, с полдоллара, не больше.

Тут Салли Поукер снова его перебивала:

— Мундир вам, дедушка, преподнес мистер Говиски, мне он преподнес цветок для платья — такой изящный! Из гладиолусовых лепестков, позолоченных и собранных в форме розы. Ах, какой он был изящный! Если бы вы видели! Он был…

— Он был величиной с ее голову, — сердито буркал генерал. — Я рассказываю, а не ты! Они преподнесли мне этот мундир и вот эту шпагу и сказали: «Генерал, мы не хотим, чтобы вы объявляли нам войну. Мы хотим только, чтобы вы поднялись на эстраду, когда вас вечером представят публике, и ответили на несколько вопросов. Сможете вы это сделать?» — «Смогу ли я это сделать?! — говорю я. — Да я не то делал, когда вас еще и на свете не было!» Они так и покатились.

— Он был гвоздем вечера, — говорила Салли Поукер, но она не очень любила вспоминать эту премьеру из-за того, что произошло там с ее ногами. Она купила для этого случая новое платье — вечернее платье из черного шелка со стразовой пряжкой и болеро, а к нему — серебряные туфли, потому что ей предстояло подняться на эстраду с генералом, чтобы поддерживать его. Их окружили всяческими заботами. Без десяти восемь за ними приехал настоящий лимузин и отвез их в кинотеатр. Лимузин остановился под навесом точно в ту минуту, когда следовало — после крупнейших звезд, режиссера, автора, губернатора, мэра и звезд второй величины. Полицейские дирижировали движением машин, и натянутые канаты отделяли тех, кому не удалось попасть на премьеру. И все те, кому не удалось попасть на премьеру, смотрели, как они вышли из лимузина в свет прожекторов. Потом они прошли по красному с золотом фойе и капельдинерша в конфедератской фуражке и коротенькой юбочке проводила их на почетные места. Зал уже был полон, и несколько «Дочерей Конфедерации» принялись хлопать, едва они увидели генерала в его мундире, а тогда и все захлопали. После них вошли еще несколько знаменитостей, а потом двери закрылись и люстры померкли.

Молодой человек с белокурыми волнистыми волосами, сообщивший, что он говорит от имени кинопромышленности, начал представлять почетных гостей, и все, кого он представлял, выходили на эстраду и говорили, как они счастливы, что присутствуют здесь при этом замечательном событии. Генерал и его внучка были представлены шестнадцатыми — согласно программе. Его представили как Теннесси Флинтрока Сэша, генерала армии конфедератов, хотя Салли Поукер и говорила мистеру Говиски, что его зовут Джордж Поукер Сэш и что он был только майором. Она помогла ему встать с кресла, но ее сердце билось так часто, что она не знала, хватит ли у нее самой сил подняться на эстраду.

Старик медленно шел по проходу, высоко держа свою ослепительно белую голову и прижимая шляпу к сердцу. Оркестр начал под сурдинку играть «Боевой гимн конфедератов», а «Дочери Конфедерации», все как одна, встали и не садились, пока генерал оставался на эстраде. Когда он добрался до центра эстрады (Салли Поукер шла на полшага сзади, поддерживая его под локоть), оркестр внезапно грянул «Боевой гимн» во всю силу, и старик с подлинным актерским чутьем энергично отдал честь дрожащей рукой и стоял по стойке смирно, пока не замер последний вопль труб. Позади них две капельдинерши в конфедератских фуражках и коротеньких юбочках держали скрещенными флаги южан и северян.

Генерал стоял в самом центре прожекторного луча, который заодно выхватывал из полутьмы и фантастический серповидный кусок Салли Поукер — золотые лепестки гладиолусов, собранные в розу, стразовую пряжку и пальцы, стискивающие белую перчатку и носовой платок. В кружок света ловко втиснулся молодой человек с белокурыми волнистыми волосами и сказал, что он очень-очень счастлив, потому что сегодня на этом великом событии присутствует тот, сказал он, кто сражался и проливал кровь в битвах, которые им вскоре предстоит увидеть смело воспроизведенными на экране.

— Скажите, генерал, — спросил он, — сколько вам лет?

— Диииииивиносто два! — провизжал генерал.

Вид у молодого человека был такой, словно за весь вечер он не слышал ничего более впечатляющего.

— Уважаемые дамы и господа, — сказал он, — давайте поприветствуем генерала от всего сердца!

Сразу же загремели аплодисменты, а молодой человек легким движением большого пальца показал Салли Поукер, чтобы она увела старика, потому что пора представлять публике следующего почетного гостя. Однако генерал еще не кончил. Он врос в центр яркого круга, вытянув шею, приоткрыв рот, впивая жадными серыми глазами ослепляющий свет и рукоплескания. Он грубо оттолкнул внучку локтем и проверещал:

— Я остаюсь таким молодым, потому что целую всех хорошеньких девочек!

Это было встречено искренними оглушительными аплодисментами, и как раз в этот момент Салли Поукер посмотрела вниз на свои ноги и обнаружила, что в волнении и спешке сборов она забыла переобуться — из-под края ее платья выглядывали тупые носы коричневых ботинок на толстой подметке. Она дернула генерала на себя и почти бегом утащила его со сцены. Он очень рассердился, что ему не дали сказать, до чего он рад присутствовать при этом событии, и по пути к своему креслу повторял как мог громче:

— Я рад присутствовать на этой премьере, где столько красоток. — Но по соседнему проходу к эстраде шла другая знаменитость, и никто не обращал на генерала никакого внимания. Он проспал весь фильм, время от времени что-то яростно бормоча во сне.

С тех пор его жизнь была не очень интересной. Ноги теперь у него совсем отнялись, колени сгибались, словно на проржавевших петлях, почки работали когда хотели, но его сердце упрямо продолжало биться. Прошлое и будущее равно не существовали для него: одно было забыто, а о другом не вспоминалось — о том, что ему предстоит умереть, он думал не больше, чем кошка. Каждый год в День памяти Конфедерации его обряжали и одалживали Городскому музею столицы штата, где его с часа до четырех демонстрировали посетителям в душноватом зале, полном старых фотографий, старых мундиров, старого оружия и исторических документов. Все эти реликвии хранились под стеклом, чтобы дети не могли до них добраться. На нем был генеральский мундир, подаренный ему к премьере, и он сидел неподвижно, хмурясь, в небольшом огороженном канатом пространстве. По его виду нельзя было догадаться, что он живой, только молочно-серые глаза порой мигали, но однажды, когда какой-то ребенок, расхрабрившись, потрогал его шпагу, он быстро вскинул руку и шлепнул по дерзким пальцам. Весной, когда старинные дома открывали свои двери для паломников-туристов, его приглашали сидеть в мундире на видном месте для создания верной атмосферы. Иногда он только свирепо ворчал на посетителей, но иногда рассказывал про премьеру и красоток.