В последнее время Мэй носила заветную четверку по всему дому, пробуя новые декорации и самостоятельно разыгрывая диалоги. Но чувствовала себя не в своей тарелке – не знала, о чем должны беседовать куклы, без подсказок сестры. Она только делала вид, что играет. Мэй уже дважды ловила мать на попытке подслушать эти жалкие сценки, дважды от смущения выходила из себя. Ее было не узнать – остервенело биться в истерике совсем не в ее характере. Целыми днями она угрюмо слонялась по дому, ища предлог постучаться в комнату Джун. Предлоги были довольно неблаговидные, один раз она взяла палку и выудила из-за шкафчика в ванной грязную пару сестриных носков – все ради того, чтобы кинуть их в ее комнату с криком: «Забирай свои тухлые вонючие носки!»

Но даже Джун понимала, что это значит. Без нее Мэй не находила себе места. И вероятно, Джун было ее жаль. Дженни в этом почти не сомневалась.

– Джун там, наверное, просто читает, – сказала она Мэй. – Думаю, она не будет против, если ты посидишь рядом и тоже что-нибудь почитаешь.

– Ненавижу читать, – ответила Мэй, и Дженни невольно улыбнулась.

Вместе они убрали со стола шишки и арахисовую пасту. Уэйд был у себя в мастерской, и Дженни включила телевизор, хотя до вечера было еще далеко. Это подействовало. Обычно смотреть кино в дневное время не разрешалось, и поблажка была своего рода признанием. Мэй немного смягчилась. Забравшись на диван, она крепко обхватила колени руками и, выглядывая из-за них, как бы нехотя уставилась в экран.

Вскоре, как и следовало ожидать, Мэй уснула. Дженни как раз поджидала случая заглянуть к старшей дочери втайне от младшей. Она помнила себя в возрасте Джун. Для нее перемена заключалась не в куклах, ничего настолько конкретного. Просто чувство. Будто все вокруг смотрело на нее с тайным знанием и настойчивостью. Столбы, обои, лужайка в определенные часы. Предметы либо улыбались ей, либо хмурились. Даже такая обыденная вещь, как синий стул на колесиках в кабинете отца, и тот захватывал воображение, а столпы пыли, поднимавшиеся, когда она хлопала по сидушке, манили в таинственный мир. Все било через край – а потом вдруг перестало. И вот синий стул, когда она толкала его, просто катился к окну. Пыль была просто пылью. Чувство пропало, остался лишь клубок тоски где-то в животе, пустая боль: взросление. Скука.

Поэтому мы влюбляемся, скажет она Джун.

Чтобы вернуться в таинственный мир, в ощущение чуда.

Она пошла в бельевую, взяла из стопки выглаженной одежды пару вещиц Джун и понесла наверх, собираясь постучать к ней в дверь и сказать, что именно это – утрата мира игрушек – и есть причина, по которой существует любовь.

Когда она подошла к комнате Джун, стучать не пришлось. Дверь была открыта. А точнее, приоткрыта – явно случайно – так, что в щелочку виднелась часть комнаты.

Джун сидела на полу лицом к шкафу. Дженни видела ее профиль. Напряженную спину. Руки, стиснутые на коленях. Хрупкие плечики, подергивающиеся, как во сне. Только Джун не спала. Приглядевшись, Дженни даже немного испугалась: широко распахнутыми глазами Джун неподвижно смотрела на шкаф. Ее губы разжались, потом сомкнулись.

Дженни застыла на пороге, прижав прохладную стопку одежды к груди. Она знала, что эта сцена не для ее глаз. «Скажи что-нибудь, скажи или уходи!» – подгоняла она себя, но не могла. Ее пришпилило к месту. Она открыла было рот, чтобы окликнуть Джун, но тут в лице девочки что-то переменилось. Она вся просияла, вот только улыбка была не ее, это было чужое радостное лицо. Дженни сразу его узнала: оно принадлежало обитательнице кукольного домика. Кэти. Именно с таким выражением Джун всегда играла за свою любимицу. Такое подвижное, задумчивое лицо.

Она с ними играет. Дженни не верила своим глазам. Джун двигала кукол в воображении. Разыгрывала сценки. А на домик смотрела, чтобы сосредоточиться. Так, значит, Кен, застывший у плиты, давно оттуда ушел, хотя физически он все еще там. Но он уже настолько удалился от роли, в которой помнила его Дженни, что наверняка и сам позабыл, как когда-то стоял у плиты – готовил ужин для ныне бывшей жены. Все они ходят из комнаты в комнату, одеваются и раздеваются, выясняют отношения, мужчины – те уже не шепчут, а разговаривают в полный голос у Джун в голове. Хохочущие, галдящие мужики. И все это без единого прикосновения. Потому что касаться – значит играть, а в девять лет в куклы не играют.

Дженни отвернулась. В глазах стояли слезы. Не отдавая себе отчета в том, что делает, не выпуская из рук выглаженных вещей, она побежала вниз. Она сама не понимала, что чувствует, – облегчение, да, но и что-то еще. Страх. Ей было страшно при мысли, что дочка способна так от нее отгородиться. Воздвигнуть у себя в мыслях картонные стены и укрыть за ними свое детство. Детство, которое застыло во времени, разбитое параличом. Весь мир игрушек теперь принадлежал одной Джун. Дженни стало грустно. Да, вот что за чувство сдавило ей грудь. Печаль.

Спустившись в гостиную и увидев спинку дивана, мерцающий экран и повисшую над полом руку Мэй, она невольно растрогалась: во сне Мэй была безмятежна, во сне она спряталась от своей утраты, хотя на самом деле никакой утраты и не было, а просто мир крутился дальше без нее.

Дженни подошла к ней, разбудила. Взяла на руки и прижала к себе.

Охранницы тоже женщины. Возможно, у них есть дети. Они сдирают с коек одеяла, вытаскивают подушки из наволочек, вытряхивают содержимое ее коробки на пол, ей на спину.

Под ладонями Дженни холодный пол. Рядом еще три женщины опираются о тот же пол, стоя на четвереньках, все в «Сейдж-Хилле» недавно. Они в камере предварительного заключения, куда Дженни поместили неделю назад, когда вынесли приговор. Ее настоящая камера пока не готова. Но завтра все будет. Завтра в месте под названием карцер начнется ее настоящее заключение.

Завтра.

Неужели раньше время можно было сосчитать – час, сутки, неделя. А теперь и не вспомнишь, каково это – оглянуться на минувший день.

Четверо заключенных неотрывно смотрят на дверь. Дверь прочная, зеленая, цвет психиатрической лечебницы. Средство против безумия.

– Встать, – говорит охранница.

Дженни и остальные встают, заводят руки за голову, их локти так близко, что она чувствует исходящий от сокамерниц жар, острый слепящий гнев. Теперь сестры.

Они подчиняются одним и тем же приказам. Слышат один и тот же голос.

Охрана что-то ищет.

– Нет, – отвечает Дженни вместе со всеми, хоть и не слышала вопроса.

Охранницы, кажется, им поверили, но не раньше чем провели руками по полке, смахнув на пол то немногое, что у них было; не раньше чем расковыряли заштопанные дырочки на нижней стороне матрасов; не раньше чем сунули пальцы в бочок унитаза, нашаривая ложь.

Вытерев руки о наволочки, охранницы швыряют их на пол со словами:

– Приберитесь.

И уходят.

Они прибираются. Как во сне. Молча блуждают по камере, будто их движениями управляют чужие глаза. Запихивают подушки в наволочки, расстилают жесткие кусачие одеяла поверх тонких матрасов.