— Не стрелять! Хохлатов, не стрелять! — крикнул Крутицын, а у самого в голове тем временем металось: «Что делать? Что же, собственно, делать? Если не стрелять, то фриц, пожалуй, уйдет и поднимет на ноги всю деревню. Выстрелить?.. Тоже не лучше. Выстрел в тылу почище крика всполошит немцев…» От волнения Крутицын, сам того не замечая, попытался закусить несуществующий ус. «А второй фриц!? Я же совсем забыл о втором… Растяпа!» Но другой немец стоял, на удивление, смирно, лишь испуганно косился то на поручика, то в сторону удирающего товарища.

Положение, спас Брестский. Грязно выругавшись и отшвырнув ружье, он бросился вдогонку. В руке его, заметил Крутицын, блеснул нож.

Дима догнал немца у самой тропы и, повалив в снег, со словами: «Это тебе за наших ребят, падла!», полоснул ножом по горлу.

Когда тяжело дышащий Брестский за ноги приволок убитого обратно и, постанывая от боли, стал прикладывать к носу снег, поручик уже продолжал допрос: времени на лирические отступления не было. Теперь Крутицын хотел знать, как добраться до лейтенантского блиндажа.

Потрясенный смертью товарища немец послушно и очень толково рассказал дорогу. Рассказал, где расставлены часовые и где нужно свернуть, чтобы не заплутать в ходах сообщения. Пленный был даже готов сам провести их к блиндажу, заверяя, что «герр офицер» может ему доверять. Увидев, как переглянулись русские, как недобро ухмыльнулся тот страшный, с окровавленным лицом, он рухнул перед ними на колени, твердя что-то о больной маме, о ненависти к Гитлеру, о том, что он — простой рабочий из Пруссии. Он очень хотел жить — этот нелепый в своем шарфе и еще совсем молодой, забритый в солдаты человек. Он много раз думал о смерти. Она виделась ему в образе чего-то обезличенного: шальной пули, осколка или столба взрыва, в котором исчезаешь сразу и без остатка, но смерть вдруг пришла к нему в лице этих двоих, один из которых к тому же говорил на одном с ним языке. И они сейчас решали: жить ему или умереть. Голос немца дрожал, в глазах заблестели слезы и жалость шевельнулась было в душе Крутицына, но… риск был слишком велик.

Убитых слегка присыпали снегом. Переоделись. У Брестского сильно распух нос и верхняя губа.

— Да-аа, знатно он тебе съездил! Но ничего — в темноте сойдет, — сказал Крутицын, критическим взглядом осмотрев товарища и поправляя на нем каску. — Теперь быстрей к саням и вперед.

Около открытого термоса Дима не выдержал, достал из-за голенища ложку и зачерпнул густую наваристую жижу.

— Ф-вы-у — еще теп-ый… Вкуу-но! — восторженно забормотал он, едва ворочая разбитой губой, и тут же застонал от боли. — Он мне падла зубы еще, оказывается, выбил!..

Но еще одну ложку — голод оказался сильнее боли, — Дима мужественно отправил в рот. Он съел бы и больше, но тут Крутицын в гневе захлопнул крышку:

— Отставить! Ты в своем уме?! У нас с тобой времени уже в обрез, а ты о брюхе думаешь.

— А если убьют? Так хоть поем напоследок, — беззлобно огрызнулся тот.

По счастью, до самой траншеи им никто не встретился. Береза тоже была на месте: призывно чернела на нейтралке изуродованным стволом. В каких-то трехстах метрах от нее лежали скрытые мраком позиции родного полка, но попробуй-ка еще доберись до них. Крутицын оглянулся назад. Небо над лесом уже чуть побледнело, ночь доживала последние часы, и надо было торопиться. Перед тем как взять с саночек термос и спуститься вниз, Крутицын быстро проинструктировал Брестского:

— Я опять иду первым, а ты за мной. Винтовку держи в руках, но так, чтобы со стороны казалось, что ты ее просто несешь. И будь на стороже. На вопросы, если вдруг кто встретится, не отвечай. Предоставь это мне. И дай-ка сюда свой нож…

Пожалуй, впервые Брестский увидел, как работает Крутицын. Вернее, как он умеет работать. Другие рейды были не в счет. Там Сергей Евграфович, как правило, выполнял обязанности прикрытия и переводчика, и непосредственно на захват не шел — не разрешал Чибисов, берег, по его выражению, «столь ценный кадр». Термос с булькающим внутри восхитительным — Дима уже успел в этом убедиться, — картофельным супом действовал на немцев удивительным образом, буквально усыпляя их бдительность. Сближаясь на расстояние удара, Крутицын бил мгновенно и наповал. Так, не издав ни звука, ушел в мир иной сигнальщик с поста освещения, первый и второй встреченные ими часовые. Брестскому оставалось только переступать через распростертые тела.

Вот наконец и тот самый блиндаж. «Саночник» не обманул. Оставив термос у входа, Крутицын осторожно приоткрыл дверь и, сунув голову в сонную темноту, что-то строго сказал по-немецки. «Сейчас начнется самое главное…» — понял Дима и, закинув за плечо винтовку, спрятался за дверью с другой стороны. Высунувшегося наружу офицера тут же оглушили и быстро оттащили от входа.

Пока Дима вязал немцу руки и вставлял в рот кляп (пришлось пожертвовать своей рукавицей), Крутицын метнулся назад к блиндажу. Вовремя. На выход торопился кто-то еще.

Решив не испытывать судьбу, поручик просто швырнул внутрь лимонку и быстро захлопнул дверь. Стены окопа чуть вздрогнули и осыпались снегом, внутри блиндажа отчаянно закричали и… все смолкло.

И тут же где-то рядом зло застучал пулемет, взвились в небо осветительные ракеты.

— Ну, Дима, теперь самое время молиться, — сказал Крутицын.

Забросили немца на бруствер, вылезли сами. Залегли. Подождали, пока погаснут ракеты, и рванули в сторону своих.

— Строго на березу, Дима, строго на березу! Там проход в минных полях, — хрипел и задыхался Крутицын, но темпа не сбавлял. Бежали, пока не выстреливала в небо новая ракета. И снова падали лицом в снег, и снова бежали. Пулеметы слепо били в ночь, и пули пока свистели где-то в стороне. Но все ближе, ближе. Последние сто метров товарищи уже ползли, вжимаясь в землю, закрывая телами пленного немца. Он был для них сейчас ценнее всего золота мира, ценнее своих собственных жизней — он был для них пропуском назад, к своим. Вот уже виден бруствер наших окоп, каски бойцов. Их заметили, что-то кричат, но отсюда пока не слышно, да и пули, бьющие в землю совсем уж рядом, заглушают слова.

— Господи, не выдай, Господи, не выдай! Господи…

Не выдал. Доползли.

— Стойте, гады, руки вверх! Что, фрицы, заблудились?! — И очередь из автомата поверх голов. Забыли, в горячке совсем забыли, что каски и шинельки на них немецкие.

— Твою мать, куда ты целишь, мы же свои! Разведчики! — не выдержал, заорал, что есть мочи Брестский, забыв про боль в разбитых губе и носу.

Через десять минут друзья уже отогревались в блиндаже командира 2-го батальона старшего лейтенанта Зеленина, а пленного офицера увели в штаб полка двое автоматчиков. Зеленин, коренастый, неулыбчивый сибиряк, молча разлил по помятым алюминиевым кружкам спирт.

— Ну, для сугреву и за возвращение… — просто сказал он и первым, приникнув губами к краю кружки, быстро задрал к потолку плохо выбритый подбородок.

Крутицын выпил молча, лишь мотнул от крепости градуса головой. Он вдруг почувствовал себя внезапно отжатой пружиной и только сейчас ощутил, как сильно устал. Приятное тепло, побежавшее от желудка по всему телу, накрыло его с головой.