«Или мытарей[72]отца моего – сельцо новое, стоит на удельной земле, значит, и налоги идут прямиком в семейную казну».

Еще сильно разочаровало показанное ему зерно для посевной в следующем году: мелкое, какое-то даже невзрачное, с остатками соломенной мякины. Нет, разумеется, на селекционную работу рассчитывать было бы глупо, – но уж на зачатки сортировки на обычное и отборное зерно он втайне надеялся. Ведь могли же люди догадаться, что от крупного зерна и всходы будут больше и обильнее?

«Видимо, агротехнический прогресс до этого пока не дорос. Или же делали когда-то, но подзабыли. Работы предстоит много… Эхма!»

Но в общем и целом – будущие подданные вызывали у него неподдельный энтузиазм. Крепкие. Неприхотливые. ОЧЕНЬ сметливые и просто нечеловечески выносливые, давно уже привыкшие как к «ласковому» континентальному климату Московской Руси, с его коротким летом и длинной холодной зимой, так и к любым ударам судьбы. Вроде набегов оружных татей и людоловов с востока или запада, моровых поветрий, неурожаев и прочих весьма регулярных невзгод. Недаром же в Османской империи так любят набирать гребцов на свой галерный флот (в особенности на баштарды[73]) из полоненных славян – по сравнению с ними любой венецианец, грек или там австрияк дохнет на веслах раза в два, а то и в три быстрее.

– Димитрий Иоаннович?..

Выплыв из своих размышлений, царевич с некоторым удивлением поглядел на подъехавшего поближе Салтыкова. Затем на протянутый в его сторону небольшой бурдючок с оправленной в серебро горловиной. Уже открытой. После чего, незаметно передернувшись от отвращения, отрицательно качнул головой: во-первых, вполне можно и потерпеть до привала. Во-вторых, был бы это ягодный морс, парное молоко или сбитень, ну, на самый крайний случай, хотя бы самая обычная, но обязательно свежая и холодная родниковая вода… А не набранная утром из очередного колодца, большую часть дня пробултыхавшаяся на горячем конском боку рядом с седлом, противно теплая (фу!..) и ко всему еще и разбавленная стаканом крепкого вина. Последнее добавляли для обеззараживания, но получившийся «коктейль» не менее успешно убивал и его хорошее настроение. Ну и, в-третьих, – пить влагу с добрым десятком разных привкусов (причем одновременно) – удовольствие для него куда ниже среднего, хотя при сильной нужде, как думалось, он вполне мог бы утолить жажду из любой, самой что ни на есть грязной лужи. Причем без малейших последствий для здоровья. Поэтому, отмахнувшись от проявившего инициативу подручника, царевич покосился на солнце, затем перекрутился в седле, выискивая взглядом собственный возок и мучающуюся в нем Авдотью. Вот уж кого следовало пожалеть!..

«Пожалуй, сегодня вечером обычным осмотром не обойдешься».

Потому что его охранители и сопровождающие, руководствуясь в первую очередь приказом великого государя «поспешать!», а во вторую тем, что царский сын едет на коне, – заметно прибавили в скорости передвижения. Равняясь теперь не на медленный возок, а на вполне резвого мерина по кличке Черныш. Весь день в пыльной, душной и тряской повозке, поскрипывающей от непривычной скорости, чувствуя каждую кочку и ямку буквально всем телом!.. Брр!

«Про изнеженность русских боярынь тоже, получается, немного приврали – с такими вот поездками любой зад поневоле обретет упругость гранитного валуна».

Чуть тряхнув рукой, Дмитрий поправил обвивающие ладонь четки. Перещелкнул с десяток деревянных бусин, ощутил под подушечками пальцев гладкое тепло и в очередной раз задумался – над тем, почему каждый раз, когда касается древней смолы, он ощущает зыбкий, буквально на грани чувствительности, «привкус» энергетики отца Зосимы. Следовало ли это понимать так, что янтарь способен накапливать и удерживать в себе чужую силу? И только ли янтарь обладает такими свойствами, не возможны ли варианты? Сплошные вопросы, а ответов на них – чуть.

«По возвращении надо бы подкатиться к отцу – ради небольшой экскурсии по сундукам Большой казны. Или проще сразу попросить себе полдесятка небольших перстеньков с разными камнями?»

Еще раз погладив застывшие кусочки солнца, царевич прижал деревянные бусины к лицу и вдохнул аромат можжевельника. Как-то сама по себе вспомнилась Кирилло-Белозерская обитель… И тут же разум мимолетно кольнуло острое сожаление – о том, что он не может наложить своей загребущей лапы на кое-какие монастырские сокровища. А в особенности на личную библиотечку одного святого старца, в которой обнаружились все три тома «Канона врачебной науки» знаменитого Абу Али Хусейна ибн Абдаллах ибн Сины и два других его трактата: практически неподъемная «Книга исцеления» и увесистая «Книга знаний». Не топорные латинские переводы, сделанные католическими монахами в меру своего разумения, – нет, драгоценные инкунабулы были исписаны затейливой арабской вязью. Словами не передать, что Дмитрий почувствовал, поняв, что именно он видит!.. Гремучую смесь из жадности, детского восторга и дичайшего желания обладать, только усилившуюся, когда он вдоволь их полистал, а потом рассмотрел и остальные фолианты. Правда, перед этим он долго убеждал сам себя, что не бредит: уж больно сложно было поверить, что в келье одного из светочей православной веры может найтись сразу пяток трудов арабского ученого-энциклопедиста Авиценны. А также семь трактатов римского медика, хирурга и философа Клавдия Галена и несколько книжных «новинок» от совсем недавно (относительно, конечно) усопшего светоча европейской медицины, амбициозного Теофаста Бомбаста фон Гогенхейма, более известного под именем Парацельс[74]. Кстати, «Правдивое слово» за авторством Цельса[75], признаваемое большинством церковников восточной и западной ветвей христианнейшей церкви как произведение сугубо еретическое, на грубых деревянных полках тоже присутствовало. Определенно, монастырскому целителю было позволено много больше, чем иным, куда более именитым иерархам Русской церкви.

«Только вот епископов много, а из целителей он такой один. Были бы еще – так обязательно упомянул бы их в одной из бесед».

М-да, беседы. Когда выяснилось, что отец Зосима вполне спокойно (пусть и медленно) читает рукописи на арабском, древней латыни, старогреческом, помеси немецкого и новой латыни, старофранцузском и глаголице, – юный наследник только и смог, что вовремя захлопнуть приоткрытый было рот.

«Ну, допустим, с арабским и германо-латинским суржиком мне помогут толмачи Посольского приказа. Древняя латынь?.. Сам справлюсь. Остаются старогреческий и глаголица. Возможно, духовник? Новый, так как козла Агапия я в свой огород больше допускать не буду».

Еще раз вдохнув можжевелового аромата, он убрал четки в пояс, гадая – удастся ли еще свидеться с девяностолетним старцем? Великолепным собеседником (пожалуй, первым в новой жизни, кто заставил его изрядно попотеть, скрывая свои секреты и возможности), отличным целителем, врачующим не столько болезнь, сколько самого больного, и единственным из живущих, кто видел его прадеда Иоанна Третьего Васильевича, собственным народом нареченного Великим.