Французские капиталисты, подобно китайским мандаринам и испанским грандам, делятся на разряды, и высший из них насчитывает всего лишь человек двадцать, которые либо непосредственно, либо через своих ставленников господствуют в основных административных советах, держат в своих руках финансы, торговлю и промышленность, создают видимость общественного мнения и негласно участвуют в решениях правительства, которое нуждается в них для поддержания курса франка и для завоевания доверия капиталистов.

К тысяча девятьсот двенадцатому году Проспер Ольман стал одним из тех, кого в случае финансовой паники председатель Совета министров приглашает к себе, чтобы просить совета и содействия. После войны он одним из первых понял опасность, связанную с инфляцией, и спас многие фирмы от катастрофы, переведя все их расчеты на золото. Сам он собрал большой резервный капитал и приобрел на французском рынке почти непререкаемый авторитет. Он по-прежнему жил монашески просто, вставал в семь часов, ложился в десять и, до того как у него поселилась молодая чета, обходился всего лишь одним слугою.

Те самые черты характера, благодаря которым человеку удается скопить огромное состояние, обычно мешают ему извлекать из этого состояния иные радости, кроме могущества и бурной деятельности. Молодые конторщики, завидовавшие богатству Проспера Ольмана, ни за что не согласились бы проводить вечера так, как проводил их этот всемогущий делец. Каждый день после обеда он уединялся в своем кабинете, освещенном одной-единственной лампой, усаживался за большой письменный стол и до десяти часов вечера просматривал документы, балансы и газеты, время от времени делая заметки. Дениза с мужем садились в кресла около этого стола, один напротив другого — с таким расчетом, чтобы свет падал на книги, которые они читали. Стараясь не мешать отцу, они хранили полное молчание. В десять часов господин Ольман прощался с ними, целовал Денизу в лоб, подавал руку сыну и уходил к себе.

Дениза безропотно приняла эту однообразную жизнь и тем самым завоевала расположение старика. Он говорил так мало, что его чувства никогда не выражались в словах. У Проспера Ольмана не было поводов для общения с сыном. Он не знал, что ему сказать, и затруднялся привлечь его к работе. Будучи властным, он мог терпеть возле себя только подчиненных, но никак не сотрудника. Дениза несколько раз решалась обратиться к нему:

— Отец, не могли бы вы иногда брать Эдмона с собой и объяснять ему дела. Ему так хочется вникнуть в них, помогать вам, но он смущается.

— А что же, дорогая, вы хотите, чтобы я объяснял Эдмону? Дела нельзя объяснить; мой отец никогда ничего мне не объяснял. Тут все зависит от терпения, труда, здравого смысла…

— Да, но ведь нужно еще получить возможность работать. У Эдмона такое впечатление, что он топчется на месте, зря теряет время, не делает ни малейших успехов.

— Каких успехов? Я ввел его в состав двух административных советов. Пусть пишет протоколы, составляет доклады. Не заставляйте его приниматься за много дел зараз. Я не люблю ни увлечений, ни чрезмерного рвения.

Такие разговоры обескураживали ее. В тех планах, которые она себе составила, предусматривалась также и пора ученичества, но она не думала, что ученичество будет столь бессодержательным и столь долгим. В первую зиму они с Эдмоном совершили поездку по восточным районам, побывали на фабриках, финансируемых Эльманами. Ее интересовала жизнь рабочих, общественные организации. Они вернулись из поездки полные идей и замыслов. Отец осудил все это.

— Никогда не вмешивайся в отношения хозяев и рабочих, — сказал он сыну. — Это не твое дело; ты банкир. Ты должен судить о деле по балансам, по отчетам… и должен хорошо знать руководящий персонал… Только и всего…

Несмотря на свое расположение к Денизе, он не любил, чтобы она по вечерам приезжала за Эдмоном в Колониальный банк. Когда она проходила по залам, молодые конторщики отвлекались от работы и смотрели на нее с веселым и услужливым видом. Еще больше, чем старика банкира, это появление женщины раздражало его компаньона, Бёрша. То был человек лет сорока с всклокоченными сросшимися бровями под вечно нахмуренным лбом. Дениза считала его умным, но грубым. Предвидя, что со временем Эдмону придется работать с ним рука об руку, Дениза попыталась было привлечь его на свою сторону. Но он относился к ней враждебно. Прежде он служил у Ольманов и поэтому предполагал, хоть и совершенно неосновательно, что они его презирают. Дениза поделилась с ним некоторыми мыслями (воспринятыми ею от Менико) насчет политической ответственности крупных банков, насчет благотворного влияния, которое они могли бы оказать на обновление Европы. Он ей ответил:

— Позвольте мне, мадам, высказать одно-единственное пожелание фирме, а именно, чтобы господин Проспер дожил лет до девяноста…

Не раз, сидя вечером в тиши темного кабинета, где слышался лишь легкий шорох карандаша господина Ольмана, делавшего пометки на полях документов, Дениза отрывалась от книги, устремляла взор вдаль и задумывалась. Счастлива ли она? Она жила в каком-то странном ожидании, как бы вне времени. Порой ей казалось, будто она — героиня какой-то сказки, что ее коснулась волшебная палочка и погрузила в сон. Неведомые чары ласково обволокли ее и скрыли от нее горести жизни. Каково-то будет пробуждение?

Явное обожание мужа трогало ее. За три года у них родилось трое детей: дочь Мария-Лора и два сына — Патрис и Оливье; оцепенение, связанное с беременностью, помогало ей выносить эту однообразную жизнь. В ее отношении к детям было, пожалуй, больше заботливости, чем материнского чувства, но они уже привязывались к ней. «В этом-то и заключается счастье?» — по-прежнему раздумывала она. Она отлично знала, что нет! Больше чем когда-либо ее томила «жажда бесконечного», о котором говорила когда-то мадемуазель Обер. Она обращала взор на Эдмона и господина Ольмана. Почему у столь сильного отца такой слабый сын? Когда стрелки часов подходили к десяти, она с тоской и отчаянием думала о комнате, обитой красным штофом, где она, не испытывая ни желания, ни наслаждения, отдастся ласкам страстного и неловкого мужа.

В 1925 году все трое детей переболели коклюшем. Лето они проводили в Сент-Арну, нормандском поместье, подаренном господином Ольманом. Целых три месяца все внимание домашних было поглощено болезнью детей. Денизу умиляла кротость этих маленьких созданий и их удивительная способность быстро забывать невзгоды. Едва проходил приступ кашля — и они, как ни в чем не бывало, снова принимались за игры.

В октябре дети еще не совсем поправились. Доктор сказал Денизе, что хорошо бы отправить их на юг и продержать там до весны. Она передала его мнение свекру. Так повелось, что все важные вопросы обсуждались непосредственно Денизой и стариком, в то время как Эдмон ограничивался ролью простого свидетеля. Проспер Ольман никогда не уклонялся от этих кратких совещаний; он не без удовольствия играл роль доброго волшебника, которому дано мановением жезла устранять препятствия и вызывать из-под земли дворцы и сонмы слуг. Непринужденность снохи и его огромное состояние делали эту роль совсем нетрудной. Он молча выслушивал Денизу, обдумывал вопрос и излагал план действий, сопровождая речь решительными жестами могучей руки. Высказавшись, он считал вопрос окончательно решенным и был бы недоволен, если бы Дениза вздумала продолжить обсуждение.