Рабочие были под впечатлением от “интеллигента”, которого они окрестили Пастырем. Он дал им список для чтения. “Однажды товарищ Сталин дал нам… книгу, – пишет Куридзе. – “Это Гегель”, – ответил [на вопрос Куридзе] товарищ Сосо и объяснил, когда жил Гегель и чем он примечателен”.

У товарища Сосо, обычно одетого в щегольской черкесский бушлат, свою фирменную черную широкополую шляпу и белый кавказский башлык, переброшенный через плечо, быстро появились агрессивные последователи – “сосоисты”, ранний вариант сталинистов. Чхеидзе и “легальные марксисты” с воскресной школой пригласили Сталина, чтобы сделать ему внушение, но он не пошел. “Они кабинетные люди и избегают настоящей политической борьбы”, – смеялся Сосо: ему-то был нужен полный контроль. Как писал тифлисский ротмистр Лавров, “деспотизм Джугашвили многих наконец возмутил” и породил “раскол” между “старыми” и “молодыми” социалистами. Забастовка набирала обороты. Штрейкбрехеров запугивали, убивали их лошадей. Но тайной полиции был нужен Сосо-Пастырь. В город стекались казаки6.

Для подавления забастовки в город вошел генерал Смагин, губернатор Кутаисской губернии, к которой принадлежал и Батум. К рабочим он обратился с суровым предложением: “Работа или Сибирь!” В ночь на 7 марта Смагин арестовал сталинского телохранителя Порфирия Ломджарию и организаторов забастовки.

На следующий день Сталин устроил демонстрацию у полицейского участка, где держали арестованных. Это сработало: нервничающие жандармы перевели арестантов в пересыльные казармы. Губернатор пообещал встретиться с демонстрантами. Сосо это не устраивало. На вечернем собрании он предложил взять тюрьму штурмом. Вадачкория пробовал возражать. “ Ты никогда не будешь революционером!” – сказал ему Сосо-Пастырь. Сосоисты его поддержали. Наутро Сталин встал во главе агрессивной демонстрации. Через день многие горожане отправились с ним штурмовать тюрьму. Но нашелся предатель, выдавший план. Казаки заняли позиции. Войска под командованием жестокого капитана Антадзе преградили путь к пересыльной тюрьме. К винтовкам приладили штыки. Толпа в растерянности застыла перед заслоном.

– Не бегите, а то будут стрелять, – предупредил Сталин.

Затем он “предложил петь песни. Тогда мы еще не знали революционных песен и запели песню “Али-паша”, – вспоминал Порфирий Куридзе.

– Солдаты в нас стрелять не будут, – обратился Сталин к толпе, – а их командиров не бойтесь. Бейте их прямо по головам, и мы добьемся освобождения наших товарищей!

Толпа двинулась к тюрьме.

Сталина окружали телохранители-сосоисты, в основном гурийские крестьяне, во главе с Канделаки. “Это были… хорошие конспираторы, – вспоминал позднее Сталин. – Они создали вокруг меня семь кругов, и, когда царские жандармы стреляли по демонстрантам, на место раненого становился другой: кольцо невозможно было прорвать”.

Пока толпа у стен тюрьмы начинала нападать на солдат, заключенные в самой тюрьме взяли верх над охранниками. Один из арестантов, Порфирий Ломджария, услышал демонстрантов: “Мы стремимся наружу… Выламываем ворота… и вот многие из заключенных на улице”. Казаки пустили коней в галоп на бесчинствующую толпу; демонстранты пытались отнимать у них винтовки. Бунтовщики стреляли в казаков и кидались камнями. Солдаты отбивались прикладами, но были принуждены отступить. В капитана Антадзе попали камнями, пуля пробила ему обшлаг. Солдаты оборонялись, стреляли в воздух – и вновь отступили. “Но среди демонстрантов раздался громкий голос, призывавший нас не расходиться и еще решительнее требовать освободить арестованных. С этим призывом обратился к демонстрантам товарищ Сталин”, – вспоминал рабочий Инджоробян. Толпа еще наддала.

“Страшный шум”. Капитан Антадзе скомандовал: “Пли!” Раздались залпы. Люди попадали на землю. Все бежали и кричали. “Сущий ад. Площадь опустела. На земле лежат убитые и раненые рабочие. Слышатся стоны”. “Кто кричит “помогите”, кто – “воды”…” “Я вспомнил про Сосо, – пишет Канделаки. – Мы разделились. Мне было страшно, я искал его среди убитых”. Но Вера Ломджария, сестра Порфирия, заметила Сталина: он ходил здесь же, глядя на бойню, которую спровоцировал. Ища своего брата среди погибших, она напала на солдата, но тот ответил: “Не я убивал, это был Антадзе”.

Сосо поднял “одного из раненых” и погрузил его в фаэтон. Он “доставил [его] на нашу квартиру”, – вспоминает Илларион Дарахвелидзе. “Сосо перевязал раненого бинтом”, – вторит ему Канделаки. Наташа Киртава и другие женщины усаживали раненых в коляски, увозившие их в больницу. Тринадцать человек погибло, сорок пять были ранены. В ту ночь в доме Дарахвелидзе “мы все были страшно взволнованы”. Но Сосо держался весело.

“За сегодняшний день мы ушли вперед на несколько лет”, – заявил Сталин Хачику Казаряну. Больше ничего не имело значения. “Мы теряли товарищей, но побеждали”. Как и во многих других кровавых предприятиях, цена человеческих жизней была неважна, главное – политическая значимость. “Нагайка… оказывает нам большую услугу, ускоряя революционизирование “любопытствующего”. Молодой Троцкий был под впечатлением от батумской расправы: “Событие потрясло всю страну”.

Жордания и Чхеидзе разъяренно говорили о “юноше, который с первых же шагов хотел быть лидером”, но “необходимых познаний у него не было”: “чтобы привлечь внимание слушателей”, он “часто употреблял крепкие слова”. Они считали, что бойня сыграла на руку властям: не был ли Сталин провокатором?

Сталин бросился к печатному станку, укрытому в доме Деспины Шапатавы, молодой марксистки. “Хвала грудям матерей, вскормившим вас!” – гремел он в листовке – печатном ответе на бойню, распространенном на следующее утро по всему городу. Но нашелся предатель, и в дом, где находился станок, явилась полиция. Деспина загородила дорогу: “Дети спят!” Пристав засмеялся. Ни типография, ни Сталин не пострадали. Но в арсенале у Сталина были не только слова: судя по всему, он приказал убить ротшильдовского управляющего фон Штейна. “Мы поручили товарищу убить его”, – вспоминает один из подручных Сталина. Когда экипаж фон Штейна приблизился, убийца вынул револьвер, но промахнулся. Фон Штейн развернул экипаж, скрылся и той же ночью на корабле покинул город.

За Сталиным шла охота, и ему пришлось переместить свой бесценный станок в более надежное укрытие. Порфирий Куридзе вспоминал, что Сталин придавал конспирации большое значение – часто он приезжал в экипаже, переодевался и так же быстро уезжал. Он менял внешность, внезапно менялся одеждой с товарищами, часто закрывал лицо башлыком7.

Той ночью Сталин погрузил станок в коляску, спрятал его на кладбище, а затем перевез в хижину старого разбойника-абхаза Хашима Смырбы в селении Махмудия, в семи верстах от Батума и прямо под боком у гарнизонной крепости (то есть вне подозрений). Отошедший от дел бандит охотно спрятал станок у себя: его друг Ломджария сообщил, что на нем будут печататься фальшивые рубли. Смырба собирался получить свою долю. Сын Смырбы Хемды, чьи мемуары не печатались при культе, вспоминает, как среди ночи Сталин явился с четырьмя тяжелыми ящиками и сразу же начал распаковывать их и устанавливать станок на чердаке. Наборщики и, вероятно, сам Сталин приехали, переодетые мусульманскими женщинами в чадрах. Он работал день и ночь, нанял строителей, чтобы они построили Смырбе другой дом, с потайной комнатой для шумного станка.