– Горе мне! горе! Бог покинул меня. Никто из живущих не смеет и не может помочь мне, – никто. Судьба обрушилась на меня, как свод святого Петра. Право, уж слишком много бури для того, чтоб сломить такой слабый тростник. Ты не осудишь меня, Господи, за то, что я свалилась под бурею, которую ты сам послал на меня… Гвидо мой, Гвидо! О, горе мне! и он теперь наверное уж умер… Он говорит теперь обо мне с Вергилием… и они вместе ждут меня к себе. О, Боже! Гвидо не вини меня в своей смерти… Теперь, когда я без стыда могу говорить с тобой, я открою тебе, как беспредельна, как сильна была моя любовь к тебе. Но зачем, – да простит тебя Бог, – зачем Гвидо хотел ты соединить свою судьбу с моею? Разве я не говорила тебе, что дни мои обречены на погибель? Разве я не предваряла тебя?.. О, зачем я живу и не в состоянии умереть? Говорят, что мы не в праве лишить себя жизни! Нет? Душа должна чувствовать, страдать и не должна желать смерти телу… Я перенесла бы даже такую долю, если б я не знала, что я – семя злополучия, брошенное на землю для того, чтобы взрастить жатву слез для всех, кто меня любит… Да, дни мои растут, как ветви ядовитого дерева, которое убивает всякого, кто захотел бы отдохнуть под его тенью. Я не виню тебя, Господи! Ты возложил на спину твоего единородного сына крест из дерева, и он трижды упал под его бременем; но на меня ты возложил свинцовый крест. У меня нет сил нести его, и я бросила его на землю. Пусть берет кто хочет эту исстрадавшуюся душу… Моя жизнь слишком тяжела и я хочу кончить с нею.

В этих размышлениях, непреодолимое желание умертвить себя овладело её умом; полная решимости, с печатью смерти на челе, с душою, переполненною холодным отчаянием, она разбежалась и со всего размаху ударилась головою об стену… О, Боже! Она пошатнулась, распростерла руки и упала без чувств на землю.

Конечно, не могло быть большего благодеяния для Беатриче, как если бы мольба её была услышана и принята эта страдальческая душа, которая после краткого шестнадцатилетнего странствования на земле, не находила себе другого убежища, кроме вечного мрака смерти! Но Богу угодно было сделать иначе. Густые, изобильные волосы на голове Беатриче смягчили удар, и он не был смертелен. Мы не можем сказать, сколько часов пробыла она в беспамятстве. Когда она очнулась, то приподнялась и села опершись о стену, не помня, ни где она, ни как сюда попала. Она сжимала руками голову, в которой чувствовала сильную боль, хотя и не помнила её причины. Вдруг ей послышалось, будто произнесли её имя; она прислушивается внимательно: точно, имя её повторяется. Тогда она вспомнила рассказ Вергилия о том, как звала его к себе мать. Голос, который она теперь слышала, имел что-то среднее между звуками голоса брата и матери. Она заключила из этого, что, благодаря их ходатайству, божественное милосердие избавило ее от вечной муки и, утешенная этой мыслию, бодро встала на ноги и, всплеснув руками, с чувством невыразимого восторга, воскликнула:

– Благодарю тебя, мать моя, благодарю тебя, мой дорогой Вергилий! явитесь мне! дайте мне увидеть вас!.. откройте мне ваши объятия… Отчего мой Гвидо не с вами? Каким молодым он умер! Но если он придет сюда с вами… со мною, своей супругой, ему не тяжела будет смерть: наши поцелуи не будут преступны. Не правда ли, матушка, мне можно, целовать его даже при вас; ведь он мой супруг?

Но голос приближался все более и более.

– Синьора Беатриче… опомнитесь, не падайте духом… О, синьора Беатриче, не бойтесь, это я… это Марцио зовет вас.

– Марцио! В том мире это было имя одного слуги, который был мне предан… Это он хотел размозжить голову графу Ченчи в день пира… То было преступление; но участие ко мне подвигало его на это… Будем молить Бога, чтоб он простил его, или возложил на меня его грех, – я искуплю его в чистилище.

– Дитя мое! Я боюсь, что Бог накажет меня именно за то, что я не выжил его из этого мира.

– А теперь что делает Марцио? Он тоже умер?

– Синьора Беатриче, вы бредите… Ради Бога, опомнитесь… пересильте себя… подойдите ко мне, выслушайте меня: старик злодей, граф Ченчи спит теперь… Хотите, чтоб он уже никогда не проснулся?

– Что вы говорите, Марцио? Я не хорошо вас понимаю, у меня в голове точно туман… – Тот, кто дал вам жизнь для того, чтобы мучить вас, тот, кто называется вашим отцом, тот, кто умертвит вас, если останется жив… Хотите, чтоб он умер… в эту ночь… через пять минут? Его жизнь на кончике моего ножа.

– Нет, нет! воскликнула Беатриче, приходя в себя: – Марцио!.. Боже вас упаси это сделать – иначе я возненавижу вас… Я вас обвиню перед судом… Пусть он живет и кается: он покается когда-нибудь, может быть.

– Покается! Разве волков когда-нибудь видали на исповеди? Я сказал вам, если он останется жив, вы умрете.

– Что за беда? Разве я не пробовала умереть? Ах, как тяжело вернуться к жизни! Марцио, мой верный Марцио! У меня нет больше дыхания; я хотела бы смертью утолить жажду. Слышал ты когда-нибудь рассказы о наших предках, которые держали около себя безжалостного друга или раба для того, чтобы, когда придет необходимость покинуть жизнь, он нанес им благодетельный смертельный удар? Марцио, я столько не требую от тебя… Принеси мне только какой-нибудь травы, которая имела бы свойство закрыть мне глаза на веки, дать мне наконец покой, которым я никогда не наслаждалась при жизни.

– Нет, клянусь святой душой Анны Ринарелло, если я не погибну, вы будете жить. Несчастное дитя! не предавайтесь отчаянию. Я скоро вернусь к вам; теперь мне необходимо идти к вашему ужасному родителю… Если б он проснулся и застал нас вместе, вам бы не было спасения.

И он оставил ее. Думая только о жалком положении Беатриче, он уже готов был выйти вон из пещеры, как внезапно ему пришел на память стон, слышанный им в прошлую ночь; он вернулся назад, стал прислушиваться, по ничего не слышал: тогда он стал слегка стучать в дверь, которая была пред ним, и вдруг послышался тот же стон, но еще более страдальческий.

– Боже мой! Я умираю с голоду, умираю от жажды; лучше бы быть повешенным; я к этому уже был готов…

– Кто ты? Отвечай скорей…

– Эчеленца, разве вы не знаете, кто я? Отоприте мне дверь, ради Бога, я готов глодать своя собственные руки.

– Отвечай скорей, говорю тебе, или я уйду.

– Я человек, у которого открытый счет с правосудием; но по правде сказать из-за вздора, – впрочем, я честный бандит и прежде всего, верный: меня зовут Олимпий. Меня запер здесь граф Ченчи, два дня назад, должно быть, потому, что здесь не видно, когда встает и когда ложится солнце; он обещал вернуться, и вот я до сих пор жду его. Ах! если ты крещеный человек! дай мне каплю воды, кусок хлеба, огня… ради Бога!

– Это ужасно! Морить голодом человека и без причастия! Душа этого человека – ад, дна которого никогда не отыщешь. Олимпий, теперь я не могу помочь тебе: потерпи, я скоро вернусь; пока у меня нет ключа.

– А вы кто такой?

– Я – Марцио.

– Ты пришел наслаждаться моими предсмертными муками?