— Что же нам в таком случае делать? — спросил трибун.

— Вам — ничего, — ответил первосвященник. — А я намерен отправиться к жертвенному алтарю и принести тельца в жертву Яхве. Расправившись с вами, они найдут меня в прямом сношении со Всемогущим и не посмеют тронуть даже волоска из моей бороды. Я раздам куски мяса первым из них, и снова воцарятся мир и спокойствие. А теперь оставлю вас. Мне нужно привести в порядок мою одежду и надеть ефод.

И он удалился, бросив нас на милость разбушевавшейся толпы. Апий Пульхр провел смотр тех, на кого можно положиться, и обнаружил, что стражники синедриона, посчитав, что это сражение не их забота, поспешили укрыться в казармах. Римских солдат было восемь человек, включая сюда ауксилариев, самого Апия Пульхра и меня, поскольку я решил, что, если мне придется разделить судьбу соотечественников, лучше встретить смерть с оружием в руках. Так что и мне тоже вручили меч и огромное копье, каковые я едва мог удержать. Вдобавок, как и всегда, попав в переделку, я вдруг почувствовал резкую боль и бурление в кишках, а вполне предсказуемый результат подобного приступа отнюдь не способствует поднятию морального духа бойцов. Апий Пульхр предложил Иосифу и двум другим узникам присоединиться к нам, обещая, что в случае нашей победы отменит приговор, вынесенный судом, но они, взвесив обстоятельства дела, сочли предложение невыгодным для себя и вернулись во двор, где каждый снова взвалил на плечи свой крест.

Между тем нападающие уже приставили лестницы к стене и стали карабкаться вверх, потрясая оружием. Наши лучники натянули луки, готовясь выпустить стрелы в первые ряды бунтовщиков, однако Апий Пульхр остановил их, посчитав, что, если они даже и убьют немногих, это не повлияет на исход сражения, зато еще больше озлобит чернь. По его мнению, лучше сдаться без боя и молить о милосердии. Солдаты же, приученные к мысли, что должны погибнуть с честью, отказались ему подчиниться и даже готовы были лишить его жизни.

И тут, когда все, казалось бы, шло к трагической развязке, где-то совсем рядом протрубили трубы, заглушая вопли мятежников, и тотчас послышался грозный звон мечей, ударяющих о щиты, по которому сразу можно узнать о приближении римского легиона, наступающего в тесном строю. Сперва воцарилась тишина, затем раздались испуганные крики. Мы выглянули вниз и увидели, что к Храму с поднятыми вверх орлами и штандартами приближается когорта Двенадцатого легиона Фульмината под командованием самого Ливиана Малия, который в самом начале этой повести взял меня под свою опеку, когда я странствовал с караваном набатеев. При виде так неожиданно явившейся подмоги те, кто уже успел вскарабкаться вверх по лестницам, стали падать на головы нижних, воцарились растерянность и суматоха, поднялась туча пыли, а когда пыль осела на землю или ее развеял легкий ветерок, на склоне холма уже не было видно никого, кроме римской когорты, выстроенной в образцовом боевом порядке.

Римляне открыли ворота Храма, когорта быстро заняла все помещения, и в стратегических пунктах были расставлены часовые. Затем Ливиан Малий отправил свободных солдат отдыхать и наконец присоединился к нам. После того как все обменялись приветствиями, мы спросили, каким образом он узнал о нашем бедственном положении и как ему удалось после получения тревожной вести успеть явиться нам на подмогу, на что он ответил:

— Вчера вечером, направляясь в Антиохию, после того как мы выполнили задание правителя Сирии, когорта стала лагерем в семи милях отсюда, и тут у засеки возник некий человек и сказал, что он доставил важное послание. Его без промедления провели в мою палатку, и я увидел юношу необычайной красоты, который сообщил, что он грек по имени Филипп и до вчерашнего дня обитал в Назарете. По его словам, небольшой отряд римских солдат под командованием трибуна попал в серьезную переделку, так как в Назарете начался бунт. Если мы поспешим, удастся избежать кровопролития; в противном же случае вся страна окажется ввергнута в хаос, и вспыхнет междоусобица. Он так на этом настаивал, что я решил отправиться в Назарет, как только Аврора покинет свой сверкающий трон. Перед походом я хотел снова увидеть Филиппа, но он исчез, и никто не мог сказать мне, когда и каким образом он это сделал. Однако грек оставил письмо, велев передать первосвященнику Анану. Я не придал особого значения исчезновению грека, но совета его послушался. И, клянусь Геркулесом, Филипп сказал правду.

— Но остальное при этом выглядит необъяснимым, — заметил я, когда Ливиан Малий завершил свой рассказ. — Скажи, как мог Филипп знать вчера вечером то, что случится сегодня?

— У греков хорошо развито чутье на неприятности, — отозвался Апий Пульхр. — Кроме того, какое нам дело до подоплеки, коль скоро все разрешилось благополучно. Посмотрим же, что содержится в адресованном тебе послании.

— Филипп настаивал, что оно предназначено для первосвященника, — возразил славный Ливиан Малий.

— К нему оно и попадет, после того как я ознакомлюсь с его содержанием. Там могут быть сведения, жизненно важные для интересов Рима.

Ливиан Малий порылся в складках своего плаща и наконец извлек свиток папируса, перевязанный красной лентой. Апий Пульхр выхватил его у того из рук, развязал узел и принялся разворачивать свиток, но тотчас снова свернул, в гневе воскликнув:

— Вероломный грек! Послание написано на его варварском языке!

Первосвященник Анан наконец появился после совершения жертвоприношения, и ему поведали историю Ливиана Малия и вручили свиток с просьбой прочесть послание вслух. Первосвященник пробежал глазами по первым строкам, побледнел и сказал дрожащим голосом:

— Господь — пастырь мой! Это вовсе не рука Филиппа, а рука покойного Эпулона, и, насколько мне дано судить, речь идет о подлинной исповеди.

— В таком случае, Анан, донеси до нас ее содержание и не опускай подробностей.

— Так я и сделаю, если вы не будете строго судить мой перевод. Вот что гласит послание: «Эпулон приветствует Анана. Я рад, если ты находишься в добром здравии, я здоров. И после этой формулы вежливости начну свою исповедь, ибо должен ты знать, что имя мое вовсе не Эпулон, сын Агара, и не купец я по роду занятий, а на самом деле зовусь Тео Баласом. Я тот самый беспощадный разбойник, что много лет держал в страхе всю страну. Я похитил много денег и убил многих невинных людей. Несколько лет тому назад, собрав несметные богатства — плод моих преступлений — и устав от полной опасностей жизни, которую приходилось вести под открытым небом, страдая от ненастья, я решил обосноваться в месте, где никто бы меня не знал, и начать новую жизнь под чужим именем. Я завел семью, женившись на молодой вдове, построил надежный дом, ладил с властями, делал щедрые подношения в Храм и помогал бедным. Сделавшись честным гражданином и завоевав благосклонность священников, я занимался дозволенными торговыми делами, которые увеличили мое богатство. Казалось, все шло в согласии с моими желаниями.

Однако несколько недель тому назад произошел со мной случай, вроде бы ничтожный, но внесший разлад в мою жизнь. Дело было ночью, и все домашние спали — все, кроме меня. А я остался в библиотеке, чтобы придирчиво поразмыслить над условиями одной сделки. Вдруг меня оторвал от работы стук в дверь, я пошел отворить, но за дверью никого не было. Я подумал, что шум произвел ветер или домашнее животное либо он родился в моем воображении. В самом скором времени снова раздался стук, и опять за дверью никого не оказалось. Скорее рассерженный, чем встревоженный, я запер дверь, дважды повернул ключ в замке и забрал его с собой. Когда в третий раз раздался стук, я решил оставаться на месте. Но тут заскрипели дверные петли, я поднял глаза и увидел, что дверь, несмотря на то что ключ лежит на столе справа от меня, сама собой медленно открывается и на пороге возникает человеческая фигура. Потом незваный гость приблизился ко мне, и я понял, что это покойник, успевший основательно разложиться. Он заговорил: „Тео Балас, несколько лет тому назад ты отрезал мне два пальца на руке, чтобы снять перстни, а потом отрубил голову, и теперь я пришел и прошу отдать мне мое“. Сильно напугавшись, я тем не менее нашелся с ответом и объяснил, что перстней у меня уже нет, но я с радостью возмещу их стоимость в золотых монетах. Призрак расхохотался, обнажив острые зубы, и ответил: „Горе мне! Там, где я теперь пребываю, от золота проку мало; нет, я пришел за своими пальцами“. И без лишних слов он схватил мою руку и со страшной силой потянул себе в рот. Я пробудился от собственного крика. В библиотеке никого не было, дверь оставалась закрытой, а ключ лежал рядом со мной на столе.