«Лолиты. Не пожалеете. Не теряйте времени».

«Удовлетворим. Не сомневайтесь».

«Юноши. А почему бы и нет?» И далее следовал телефон, заверения в готовности и самим приехать, и принять у себя, и даже отправиться вместе куда угодно, лишь бы только заказчик остался доволен и захотел неземное блаженство повторить еще разок-другой.

«Дашенька. Жду тебя всегда».

«Мулатки и шоколадки. Пальчики оближешь».

«Студентки. Круглосуточно».

«А девятиклассниц не хотите? Дешево. Шок обещаем».

Далее шли предложения всевозможных видов массажей, о которых Пафнутьев, к стыду своему, никогда не слышал и потому весь список прочитал внимательно. И почувствовал — что-то в нем происходит, порочный соблазн запретных удовольствий начал постепенно проникать в него. Иначе и быть не могло — живой ведь человек.

Так вот массажи — май-массаж, трио-массаж, французский массаж, далее шли массажи под самыми экзотическими названиями — шейх, элитный, эротический, эфлер, юкка, ян, яше, рише, шиатсу, юношеский...

Последнее слово было понятно само по себе, но что оно означало в объявлении, Пафнутьев не знал и вообразить себе юношеский массаж не мог. Дальше он бегло пробежал глазами по объявлениям, которые давали девчонки, барышни, красотки, негритянки, юные дамы, модели, попалось несколько Дашенек, три или четыре Сашеньки, мелькнули даже мальчики с припиской «полный отпад».

Пафнутьев свернул газету и положил ее в папку уголовного дела. Поскольку все объявления сопровождались телефонами, то кто знает, кто знает, может быть, и пригодится какое-нибудь. Все эти объявления Пафнутьев воспринимал как крики о помощи от гибнущих душ, от разбитых судеб, от умирающих долго и мучительно, даже с получаемым время от времени удовольствием от этого умирания.

И еще вдруг открылось Пафнутьеву нечто ошарашивающее — объявления о блуде, не о любви, нет, любовь — явление нечастое и не каждому доступное, так вот объявления о блуде занимали половину газетной полосы. А в городе выходит с десяток таких газет, и в каждой сотни объявления, а в газетах поменьше размером такие объявления занимают уже всю полосу, и газеты эти выходят едва ли не каждый день...

— Что же получается?.. — пробормотал потрясенный своим открытием Пафнутьев.

Да, ребята, да. Это надо признать. Существует мощная сексуальная индустрия, невидимая и неслышимая, но со своими схватками, сражениями, борьбой за выживание. Девочки из Пятихаток текут сюда тоненьким ручейком, но свои услуги предлагают негритянки, молдаванки, студентки, ученицы старших классов, и не только старших, ребята, не только старших...

Пафнутьев тяжко выдохнул воздух и, сложив руки на столе, снова навис над тощеньким уголовным делом. Если при таком размахе, при такой массовости и всеохватном блуде обнаружено два несчастных трупа...

Это же прекрасно!

Это же просто потрясающе!

Трупы должны появляться каждую ночь! Десятками!

А они не появляются.

— Вывод? — вслух произнес Пафнутьев.

Вывод может быть только один: вся эта индустрия прекрасно организована, действует, как хорошо отлаженная машина, без сбоев и остановок. Значит, во главе ее стоят люди с большим опытом организаторской деятельности, люди, которые, может быть, совсем недавно руководили многотысячными заводскими коллективами, руководили городами, областями, республиками...

— Иначе просто быть не может, — сказал Пафнутьев. — И не надо дурить.

Но если трупов быть не должно, а они случились...

Значит, произошло нечто чрезвычайное. Значит, в лагере блуда и похоти объявлена тревога, руководство легло на дно, затаилось, смотрит по телевидению криминальную хронику и ждет новостей.

— Ну что ж, они дождутся, — пробормотал Пафнутьев. — Надо их как-то утешить, успокоить, а то ведь убытки терпят, и какие убытки... По значению это можно сравнить с падением мировых цен на нефть, — подвел Пафнутьев итог своим рассуждениям, и по тому, как он положил папку в сейф, как, не торопясь, но тщательно проворачивал ключ в поскрипывающем запоре, можно было догадаться, что собой доволен — он осознал наконец, с кем имеет дело, кто поглядывает на него из-за каждого угла, опасливо и настороженно.

* * *

Дальнейшие действия Пафнутьева были легкими, беззаботными, даже очевидными, словно поступал он единственно возможным образом и ему даже задумываться было совершенно не о чем. Сначала он навестил Дмитрия Витальевича Величковского, который угрюмо и обиженно коротал долгие часы в камере предварительного заключения. Коробочку с ваксой ему оставили, и, время от времени вспоминая о ней, он тут же принимался протирать свои туфельки — наверное, никогда еще эта камера не знала постояльцев со столь ухоженной обувью. Можно было подумать, что Величковский собирался прямо отсюда отправиться на бал, где уже давно все его ждали и с нетерпением смотрели в окна, выбегали на дорогу, звонили по мобильникам — не приехал ли наш дорогой и долгожданный.

— Привет, — сказал Пафнутьев, входя и закрывая за собой дверь, укрепленную арматурной проволокой в палец толщиной. — Как поживаешь?

— Нормально.

— Ты вроде чем-то недоволен?

— Всем доволен.

— Поговорить хочешь?

— Не хочу.

— Даже о бабах?

— Сказал же — не хочу.

— Ну, что ж, нет так нет. — Пафнутьев обернулся от двери и увидел, увидел все-таки, что глаза Величковского наполнились чуть ли не ужасом — не хотел тот снова оставаться в этих стенах, покрытых цементной шубой с острыми шипами, чтоб не вздумалось никому писать прощальные послания родным и близким.

— Покормили бы, — сказал Величковский.

— Покормят, — заверил Пафнутьев. — Сейчас распоряжусь. Что там у нас сегодня?.. Чай, правда, остыл, да и сахар, похоже, кончился... И это... Каша.

— Какая каша?

— А кто ее знает... Каша, она и есть каша. Принесут. Я вот что хотел сказать... Ты, Дима, чего-то не понимаешь или попросту дуркуешь... Заведено уголовное дело. Убиты две молодые женщины. Их портреты в твоей колоде. В той самой колоде, которую ты сам мне и показывал. Один труп обнаружен в твоей квартире.

— Это не моя квартира!

— Я помню, что ты говорил... Квартира, дескать, Игоревая... Но по документам это твоя квартира. И ты ее сдал некой Юшковой. Юшкова пропала. Некоторые уверены, что будет еще один труп. Такие дела... А ты говоришь, дай каши, дай каши... Тут такая каша заварилась, что тебе светит... Хорошо светит. Да, чуть не забыл — привет из Италии.

— От кого?

— Как говорят у вас в Пятихатках... Думай, куме, думай. Надумаешь — дай знать, приду. Я тут недалеко, рядом, можно сказать.

Пафнутьев вышел, с силой задвинул засов, сознательно громко задвинул, понимая, как воспринимает этот железный скрежет запертый человек. И еще знал Пафнутьев, хорошо знал силу недосказанного. Вот передал он привет из Италии, хотя никакого привета не было, но передал, зная, что человек за железной дверью каждое его слово будет вертеть и прощупывать со всех сторон и, конечно же, выводы сделает самые печальные, самые беспросветные, поскольку не знает, что происходит за этими стенами, не знает, кого допрашивали и кто в чем признался. И потому вывод его неизбежно будет один: все валят на него, все дают показания против него, чтобы только самим очиститься, вывернуться, а он, Дмитрий Витальевич Величковский, пусть сидит в камере, пусть гниет в зоне, пока совсем не сгниет, а они тем временем будут летать в Италию на больших красивых самолетах, будут плескаться в теплом море, пить итальянские вина, спать с потрясающими женщинами и весело смеяться над ним, над Дмитрием Витальевичем, над этим придурком, который решил, что должен молчать, чтобы никого не подвести, чтобы никто не смог ни единым словом уколоть его, показать на него пальцем или хотя бы этим пальцем ему пригрозить.