развивался национальный дискурс, и тексты содержали соответствующий национальный социокод: авторы выражали идеи аллегорическим путем, читатели понимали, цензоры не всегда вмешивались, а критики не интерпретировали такие тексты соответственно их скрытому смыслу. Можно сказать, что сам роман «Дата Туташхия» получил доступ к грузинскому читателю в силу такой культурной реальности. Текст, содержащий национальный код, в то же время содержит советский код, который в нужный момент работал на защиту текста. И вправду, автор не нарушает ни одного правила официального дискурса: критикуется империя, но не советская, а царская; открыто не обсуждается идея суверенитета и национального самоопределения; не критикуется роль России, даже звучат слова о том, что на данном этапе мы должны «выждать» и продолжать существование в рамках империи (Там же, 635).

Особенно интересно, как представлен в романе самый главный вопрос национального нарратива, волнующий весь грузинский народ, – вопрос суверенности Грузинского государства вместо его существования в рамках Российского государства. Именно в отношении к этому вопросу в текст вступает советско-имперский дискурс. Этот вопрос несколько раз упоминается в романе, и ему отведен отдельный, особый диалог между графом Сегеди и Сандро Каридзе[82].

Диалог похож на советско-пропагандистский, заранее обдуманный и довольно наивный текст: большевики и сам Ленин представлены как единственная дееспособная сила, искренне желающая блага народам империи; «сепаратизм» – как настроение «обанкротившихся» слоев этих народов, а надежды здоровой части населения/масс связаны с будущим Российским государством во главе с большевиками. Важно отметить, что такая позиция оглашается Сандро Каридзе, именно тем персонажем, который в романе до этого огласил патриотические идеи. Автором показано, что Каридзе дозрел до этой позиции; и повествование развивается так, чтобы эти слова прозвучали, – граф Сегеди ищет встречи и возможность беседы с Каридзе; диалог важен в композиции текста, им заканчивается третья глава; соответственно, это именно такой пассаж, который должен быть услышан – не столько грузинским народом, а именно советской властью.

Отмечено, что взамен за имперскую позицию и отказ от суверенности максимально должны быть «удовлетворены национальные и культурно-экономические потребности народов Российской империи» (Там же, 522). Выходит, что автор предлагает обеим сторонам – центру и периферии – соглашение: обеспечение потребностей грузинского народа в обмен на суверенность. Этим Чабуа Амирэджиби точно следует именно дискурсу метрополии и отказывается от главной идеи культуры национального нарратива – независимости; эта идея особенно бескомпромиссна в поэтических текстах и представлена как цель, ради которой еще прольется кровь (М. Лебанидзе), за которую следует умереть, либо победить (Дж. Чарквиани).

Пассаж явно поддерживает советский дискурс, так как согласен с советской интерпретацией в том, что существование Грузии в рамках СССР представлено как добровольный выбор грузинского народа, как плавный переход от Российской империи в СССР, а не как результат русско-большевистской аннексии независимой Грузинской Демократической Республики в 1921 г. – исторический факт, который был строго табуирован в Грузии в советское время.

Нужно отметить еще один момент: хотя пассаж создан с целью согласия с советским дискурсом, из него следует и то, что автор и его народ видят СССР именно как Русское государство, в котором остальные народы живут при доминантности русских, и это государство – преемник и продолжатель Российской империи; выходит, что это – Советская империя. Такая формулировка часто звучит в постсоветское время, но это не соответствовало советскому официальному определению СССР как союза свободных республик. Можно сказать, что национальный дискурс все же просочился в пассаже, который был нацелен на советский дискурс, и получилась гибридность от обратного.

Самое явное соответствие советскому дискурсу выявляется тогда, когда в тексте появляется тема революции и большевизма. Становится ясно, что большевизм всегда упоминается позитивно.

Из советского центра революционная тематика внедрялась и в грузинскую литературу. Например, в грузинской поэзии 1920-х гг. к нему прибегают и поэты-модернисты для того, чтобы продемонстрировать свою лояльность по отношению к советской власти. С 1930-х гг. место революционной тематики занимает сталинский миф о Советской стране как уже сотворенной обители счастья, справедливости, гармонии. А с 1940-х тематика Великой Отечественной войны становится главной.

Присутствие таких «приемлемых» тем поддерживается и с наступлением периода «оттепели». Продолжают использоваться все институциональные рычаги, созданные при сталинской культурной политике, но дихотомная культурная ситуация позволяет Союзу грузинских писателей, литературным издательствам «Мерани», «Советская Грузия», журналам «Цискари», «Мнатоби» публиковать тексты официальной культуры и в то же время поддерживать культуру национального нарратива, издавая произведения национально настроенных авторов. Таких писателей, к числу которых принадлежали и Чабуа Амирэджиби, Отар Чиладзе, Реваз Инанишвили, Отар Чхеидзе, Гурам Дочанашвили, не принуждают к работе в рамках соцреалистической тематики. Но в романе «Дата Туташхия» революционная тема и позитивные отзывы о большевиках не только довольно тонко и целенаправленно подаются, а к тому же дают повод для «советской» интерпретации.

Возникает вопрос: чем объясняется довольно значимая доля революционно-большевистской тематики в тексте, который в первую очередь был ориентирован на грузинскую среду и потому отражал ожидания, надежды, принципы именно реципиентов национального нарратива? Нужно отметить, что в 1970-х гг. именно этот читатель не одобрил бы конъюнктуры в тексте – к тому времени публика была уже довольно требовательна. В Грузии тема революции в романе в основном была воспринята всего-навсего как сюжетный контекст, а позитивные оценки большевизма все же затерялись в объемном тексте. Грузинские литературоведы анализировали роман с фокусом на этическую проблематику, на противостояние добра и зла, даже часто ссылаясь на религиозный контекст, упоминая христианские категории и традиции духовного усовершенствования; или же прибегали к мифологии для обобщения идеи борьбы со злом – в этом им способствовала авторская псевдомифологическая ширма, созданная Амирэджиби, как он сам отмечал, для внесения в текст образа святого Георгия (Имедашвили, 1976, 22). Несмотря на то что в советское время не поощрялись христианские акценты в современных произведениях либо в литературоведческих интерпретациях, в Грузии эта традиция все же сохранялась благодаря корпусу средневековых грузинских религиозных литературных текстов, значимость которых для грузинской культуры не удалось уменьшить даже при советской власти.

С этой позиции известным литературоведом Ревазом Тварадзе роман был интерпретирован в его статье, опубликованной в «Цискари» (1976), и в послесловии к русскому изданию (1982). Он подчеркивает, что «автора книги, несмотря на ее богатое социальное содержание, больше волнуют проблемы этические и философские» (Тварадзе, 1982, 726). Конечно же, такая интерпретация продиктована самим текстом, и тема «божественного рыцаря» и вправду является стержнем романа.

В беседе с критиком Кобой Имедашвили Чабуа Амирэджиби называет Реваза Тварадзе одним из трех своих советников и читателей рукописи. Именно Тварадзе создает самую распространенную интерпретацию – с философскими, морально-этическими, религиозно-мифологическими акцентами. Создается традиция восприятия образа Дата (борца против режима) как абсолютного добра, а образа Мушни (служителя режима) как абсолютного зла. Следовательно, распространяется интерпретация, видимо обсуждавшаяся с автором и обобщенная для того, чтобы стать нейтральной для официальной среды.

С приемом обобщенности можно связать художественный замысел автора. Этот принцип помогает вписать роман в контекст традиционной литературы. Как отмечал Чабуа Амирэджиби, он ставил целью создать полифонический роман, и одной из целей было восприятие обобщенности – личность, нация, человечество; прошлое, настоящее, будущее – роман должен был читаться как парабола (Имедашвили, 1976, 24).

Тягу к обобщенности и параболичности можно оценить как мимикрию, способ адаптации к советской среде, – и писатель, и критики в прямом дискурсе пропускают одно звено для понимания текстуальных аллегорий, а именно советскую/имперскую действительность, и сразу обобщают замысел до общечеловеческого контекста.

Общие моральные и духовные проблемы были подчеркнуты и известным критиком Акакием Бакрадзе – известным к тому же своими антисоветскими и патриотическими настроениями[83]. Но важно, что А. Бакрадзе в первую очередь особо отмечает и цитирует из романа пассажи, содержащие антисоветские коннотации: эпизоды с Аркипо Сетури и с крысами, ложность позиции и действий Мушни Зарандия. Помимо