В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал его в седые волосы.

Заломов смутился и часто заморгал.

Ожогин подошел к нему и крепко пожал руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам. Он не стыдился слез и даже не вытирал их.

— Нет, нет, не перевелись еще у нас настоящие люди, — сказал Денис Макарович.

— А я-то думал... — краснея, сказал Заболотько.

— Старый конь борозды не портит, так говорят, отец? — спросил Заломова Никита Родионович.

— Так, сынок, — опомнился Заломов. — И еще говорят: либо грудь у крестах, либо голова у кустах. Только вот што... Дело надо нашинать сейшас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю...

— Проберетесь? — спросил Ожогин.

— Конешно, проберемся. А вот куда мне опосля пробираться?

Решено было после операции спрятать Заломова в доме Заболотько вместе с Повелко.

В девять часов вечера по улице, где была расположена электростанция, ехали две телеги с бочками. На одной сидел Заломов, на второй — Повелко. Телеги двигались с трудом.

Улица была немощеная, вся в воронках от разорвавшихся бомб, в колдобинах и рытвинах. Бочки встряхивало, кренило из стороны в сторону, колеса вязли в сугробах. Но это не смущало Заломова. Он бодро погонял лошадь. Повелко чувствовал себя неуверенно в роли кучера, он с трудом держался на передке.

Вот и электростанция. Здесь Повелко проработал четыре года. Она как-будто не изменилась за годы войны, только стены перекрашены из белого в черный цвет. Забор цел, целы железные решетчатые ворота, сквозь которые виден большой двор. Глухо и ритмично постукивают маховики. Света не видно — все замаскировано.

Передняя лошадь уперлась в ворота. Заломов соскочил с передка и постучал. Показался полицай с винтовкой.

— Гостей принимай да нос закрывай, — пошутил Заломов.

— Фью... — свистнул полицай. — С поля ветер, с лесу дым...

— Давай шевели, а то нам ноши не хватит.

Полицай впустил подводы во двор и спросил:

— Знаешь, где?

— Не впервой, шай.

— Ну, валяй, — и охранник скрылся в каменной сторожке.

Заломов повел лошадь в поводу до самой уборной. Повелко огляделся. Просторный двор захламлен. Из-под снега видны штабеля огнеупорного кирпича, вороха ржавого кровельного железа, пустые деревянные бочки, носилки, кучи бутового камня, длинные двутавровые балки.

— Я пошел, — проговорил тихо Повелко, — в случае чего — кашляни.

— Помогай бог. Буду глядеть в оба...

Повелко пригнулся и стал пробираться между штабелями кирпича к задней стене электростанции. Снегу было по колено, и след оставался слишком заметный. Это смутило Повелко, он даже остановился на несколько секунд, но потом решительно двинулся дальше. Около самой стены он вышел на протоптанную дорожку, ведущую к ворохам угля.

Восемь шагов от угла. Повелко не торопясь отсчитал их. Повернулся... Теперь восьмой ряд кирпичей снизу. Нагнулся. Раз, два, три... все восемь, но нужного кирпича нет. Стена совершенно гладкая. Прав был Игнат Нестерович. Снег — вот где причина. Повелко поднялся. Зарубина на стене, сделанная им на уровне глаз, теперь приходилась на уровне поясницы. Все ясно. Опустился на колени и стал быстро разрывать снег. Вот, наконец, и условное место. Толкнул носком сапога, и половина кирпича вышла из стены. Повелко вынул его и положил на снег. Рукой полез в образовавшееся отверстие, нащупал детонирующий шнур и вытянул его наружу. Руки дрожали от возбуждения, стало как-то душно. Из кармана вынул два запала с концами бикфордова шнура, наложил их на детонирующий и быстро скрепил резинкой. Затем достал небольшой клеенчатый пакетик с кислотной ампулой и зажигательной смесью, закрепил его на обоих концах бикфордова шнура. Осмотрел внимательно, и, убедившись, что сделал правильно, сдавил пакетик пальцами. Ампула хрустнула. Так, все на месте. Теперь дело во времени. Его много. Кислота начнет разъедать оболочку, на это ей определено пятнадцать часов. Когда она просочится на зажигательную смесь, а та воспламенит шнур и пламя дойдет до запасов, тогда все будет исчисляться секундами, долями секунд...

Засыпав ямку снегом, Повелко пошел обратно. Он торопился, сердце билось гулко, радостно, в ушах стоял ясный звон.

— Ну? — спросил Заломов.

— Полный порядок.

— Успеем ноги унести?

— Что ты!. — рассмеялся Повелко. — Не раньше двенадцати дня...

— Тю... — Старик взял под уздцы лошадь и стал выводить ее к воротам. — Эй! Милай! Нагостились, и довольно! Выпускай! — крикнул Заломов полицаю.

Тот, зевая, вышел из сторожки.

— И все?

— Шего все? Скажи нашальнику своему, кто там у тебя, пусть добро топором рубит, а то костер разводит да оттаивает, наши шерпаки не берут... Замерзло все, как скала. Даром ношь загубили...

— Замерзло, говоришь? — рассмеялся полицай.

— Пойди полюбуйся.

— Чорт его не видел, — ругнулся полицай и открыл ворота.

Стоял морозный день, на редкость ясный, солнечный. Было воскресенье. На улицах толпились горожане. Последнее время жители особенно охотно выходили из домов, чтобы посмотреть на проходившие через город немецкие воинские части. Шоссе, пролегающее с запада на восток, делило город на две половины, образуя прямую, как стрела, улицу, названную оккупантами по ее дореволюционному имени — Барятинской. Движение по ней не прекращалось ни днем, ни ночью. Беспрерывно шли танки, бронетранспортеры, бесчисленные автомашины с различным грузом, бензозаправщики, мотоциклы и даже парные подводы. На них сидели немцы, призванные в армию по тотальной мобилизации. Хмурые, разновозрастные, без свойственной кадровым фашистам выправки, с желчными, недовольными лицами, с обвязанными, точно у старых баб, головами, они ехали молча. Части двигались на восток. А обратно — на запад везли преимущественно раненых солдат. Техники не было видно. По слухам, со времени битвы под Орлом немцам редко удавалось в сражениях спасать технику, ее, как правило, захватывала Красная Армия. Горожане осторожно бросали злые реплики по адресу немцев: «Эти фюреру не служаки», «Едут в плен сдаваться», «Им там в «котлах» вшей повываривают».

В городском парке было людно. У самого входа, направо, где раньше стояла эстрада, теперь разместилось офицерское кладбище с ровными рядами однообразных березовых крестов. Кладбище непрерывно росло. Иногда похоронные процессии прибывали сюда два-три раза в день: везли умерших из местного госпиталя и с фронта.

Сегодня привезли сразу восемь гробов. Хоронили каких-то видных фашистских вояк. Лились звуки траурного марша. Шествие замыкал взвод автоматчиков. В парке чернели восемь свежеотрытых могил. Время перевалило за двенадцать. От процессии отделилась маленькая закрытая машина и на большой скорости въехала в аллею парка. Из кабины вылез хромой немец — комендант города. Он постоял, осмотрелся. Сказал что-то адъютанту. Тот услужливо отвернул ему подбитый серым русским каракулем воротник, и оба направились к кладбищу. У могил хлопотали солдаты с веревками и лопатами. Комендант заглянул поочередно во все восемь ям и бросил восемь раз «гут». Потом посмотрел на сложенные в стороне березовые кресты, толкнул один из них носком лакированного сапога и неопределенно покачал головой. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по аллее. Ему предстояло держать речь у могил, и сейчас он наспех, вполголоса, репетировал свое выступление.