Карамельно-розовые.

В «Кафе де Пари» нас никто не заметил. Мне стоило невероятных усилий обратить на себя внимание официанта в жилетке с огромным подносом морского коктейля. Он вежливо попросил меня подождать минутку и возвратился изрядно взбешенный, потому что его клиент в это время громко жаловался на низкое качество обслуживания. Плешивость этого добродушного малого и глубокие морщины вокруг глаз, его манера циркулировать между столиками с таким автоматизмом, словно он впервые пошел пешком под одним из них, вселили в меня уверенность, что когда-то очень давно один молодой человек, очень похожий на него, был без памяти влюблен в мою матушку. Я спросил столик возле окна, лучший во всем ресторане, тот, который когда-то украшали розой и каждую неделю ставили цветок разного цвета.

— Столик заказан.

— Я могу заказать его на следующую неделю?

— Это невозможно.

— Почему?

— Дама с маленьким мальчиком обедают здесь каждую среду.

— Вы по-прежнему прячете шарики под салфетку ребенка?

— Нет, мы прячем там коллекционные машинки. Малыш обожает автомобили.

В каком-то смысле этого следовало ожидать. В жизни все повторяется до бесконечности. Через десять лет жена снова возьмет в заложники своего мужа, сама не зная зачем. После ее смерти муж снова встанет на ноги так же быстро, как он когда-то упал. Его мать снова слетит с катушек и будет жевать герань по утрам. А мальчуган снова найдет у себя под салфеткой под видом солдатика или компьютерной игры отчаянное признание официанта, без памяти влюбленного в его матушку.

Я заказал говядину по-бургундски. В ресторане я теперь не ем ничего другого. Я часто ловлю себя на том, что, выловив мясо из подливки, я пытаюсь рассмотреть его поближе. Я ищу там подозрительный кусок. Недостающий элемент.

Теперь я живу с мамой. В доме, в котором я вырос и в котором она прожила с моим отцом сорок пять лет. Она не может больше обходиться одна. Врачи говорят, что ее слабоумие будет только прогрессировать. Они говорят, что она живет как бы в прошлом и принимает меня за ребенка десяти лет. В ее сознании мы все в 1980 году. Поэтому она все время и спрашивает (объясняют мне врачи), где мой отец. Когда я кушаю дома, я использую для этого максимально возможное количество посуды. Например, я специально разрезаю куриную грудку на три части, чтобы испачкать столько же тарелок. Четвертую тарелку я оскверняю с помощью пюре. Йогурт я ем из миски двумя разными чайными ложками. Потому что мама может мыть посуду часами, и это, кажется, единственный вид деятельности, который еще способен доставить ей удовольствие. Иногда я просыпаюсь среди ночи, иду на кухню и тру помидоры на все керамические тарелки. Потом я засовываю их в духовку и жду, когда они подгорят. Я знаю, что завтра у мамы будет счастливый день.

Моя жена убила себя сама. Ее слепые глаза безвольно крутятся вокруг своих орбит, как два колесика уставшей Фортуны. Однако я чую, что, несмотря на все это, она еще здесь.

По ту сторону своих закатившихся глаз Кристина что-то замышляет.

Я приказываю себе замереть, не дышать. Как случайный гуляка в лесу, вдруг напавший на потрясающий спектакль: лань, пьющая воду из ручья. Путешественник знает: одно неосторожное движение, и чуду конец.

Я не хочу, чтобы моя лань убегала. Моя кашалотиха, я хочу, чтобы ты осталась со мной.

Игровой автомат в невидящих глазах Кристины делает обороты все медленнее. Я не выиграл. Она приоткрывает рот, раздвигает свои молочно-белые губы, запятнанные кровью, и высовывает оттуда на полную катушку свой негнущийся язык. Дальше у меня на глазах она делает то, что приводит меня в ужас: она с наслаждением лижет свои собственные соски. Она не стесняется выразить свое удовольствие несколькими неприличными стонами. Это невыносимо.

Я полностью выведен из строя. Я лежу как истукан. Неожиданно слеза, пробежавшая змейкой между бугорками запекшейся крови и застывшая у нее на лице, кардинально меняет значение ее вскриков. Это не стоны удовольствия. Ни о каком удовольствии и речи быть не может. Так кричит ее боль, неудержимая боль.

Ей плохо.

Она не видит меня больше, но ее глаза уставились прямо в мои.

В ее глазах две тысячи лет сострадания к человечеству.

И целая вечность любви ко мне.

Это те же глаза, это те самые глаза, которые на одну секунду взглянули на меня, на одну-единственную секундочку в тот самый день, когда я побежал за маленькой обтянутой попкой в белых пляжных шортиках.

Она говорит, что я должен сделать для нее что-нибудь.

Она говорит: ты должен быть сильным.

И еще: ты знаешь, на что похоже соборование, в котором прощаются все грехи, даже те, которые ты не помнишь?

Она говорит: а благословение, оно на что похоже?

И: а чтобы отпускать грехи, надо верить во что-то очень могущественное?

Я макаю палец в кровь Кристины. Во имя твоего отца и сына, которого у тебя нет, и святого Члена. Четыре красные метки обозначают четыре стороны света на лице Кристины.

Бог и сутенер. Ты сама сказала.

Она говорит: я хочу, чтобы у смерти было твое лицо.

Она добавляет: тебе не надо рисовать на моем теле силуэт смерти. Мне достаточно будет вспомнить тебя.

Сделай это.

Сделай.

Сделай.

Я с удовольствием сказал бы ей «нет», но мой сгнивший язык мешает мне это сделать.

Моя мертвая рука не дает мне прижаться к ней крепче.

Подчиниться ее воле — это все, на что я сейчас способен. Больше я ничего не могу для нее сделать.

Тогда здоровой рукой я закрываю ей рот, большим и указательным пальцами я зажимаю ей ноздри. У меня под ладонью расплывается улыбка.

Кристина больше ничего не замышляет.

Она умирает.

Я изо всех сил вцепляюсь во взбесившееся тело, в эту сошедшую с ума анатомию, которая мечется в панике, в гору плоти, которую сотрясает землетрясение. Ногами мне удается удержать ей руки. Я не думаю сейчас ни о чем. Я не чувствую больше ничего. Я амортизирую бешеные судороги ее членов за счет гигантской внутренней пустоты во мне. Небытие, в которое я погружаюсь, великолепно поглощает стоны ее ужаса.

Кристина умирает, а мне, кажется, удалось не сдохнуть от горя.

Я отложу это на потом. Растяну удовольствие.

Я жив, но не совсем от мира сего. Мне регулярно достается от здоровых бугаев, потому что, когда я останавливаю глаза на обтягивающих шортиках их девок, в моих глазах блестят две тысячи лет неосуществленных желаний.

И целая вечность бесконечных сожалений.