Или же кто ведет корабль в пустынное море Все дальше, дальше, Чтоб разведать, нет ли новых земель И новой суши. Но как меркнет месяц на восходе солнца, Так тускнеет слава и этих людей Перед славой того, Кто сражается за незримое. Его хотят принудить: Скажи одно слово, оно же бесплотное, невесомое, Прозвучав, оно улетучится, Уже не слышно его, его уже нет; Но он того слова не скажет. Или, напротив, он жаждет Произнести другое, ясное, Хоть знает – за него ждет смерть. Наград оно не сулит, Только гибель, Он это знает, и все же Произносит его. Когда ты жизнью рискуешь Ради золота, ради власти, Тебе известна расплата, Ты видишь ее, осязаешь, И можешь взвесить. А тут одно слово? И я говорю: Слава мужу, идущему на смерть, Ради слова, что уста ему жжет. И я говорю: Слава говорящему то, что есть. И я говорю: Слава тому, кого не принудишь Сказать то, чего нет. Избирает он тягчайшую участь. В свете трезвого дня видит он Смерть – и манит ее и зовет: «Иди!» Ради бесплотного слова Готов он на смерть, Уклоняясь от слова, если оно ложь, Исповедуя его, если оно – правда. Слава тому Кто ради слова на гибель идет. Ибо мужеству этому бог Говорит – да будет![7]

В один из ближайших дней Иосиф, выполняя приказ императора, велел отнести себя по Священной улице на Палатин в часы утреннего приема.

При входе во дворец его, как и всех посетителей, обыскали – нет ли при нем оружия, затем впустили в первый вестибюль: там находилось уже несколько сот человек, стража выкликала имена, чиновники гофмаршала Криспина записывали их, одних отправляли ни с чем, других допускали в приемную. В приемной толпились посетители. От одного к другому спешили церемониймейстеры и, по указанию Криспина, уточняли списки.

На Иосифа все обратили внимание. Он видел, что и Криспин встревожен его приходом, и с легкой улыбкой отметил про себя, что тот после некоторого колебания внес его не в список привилегированных посетителей – приближенных первого допуска, а лишь в общий список знати второго разряда. По пути сюда Иосиф был полон мужества и твердил себе, что чем скорее пройдут мучительные минуты встречи с Домицианом, тем лучше; а теперь был рад, что попал только во второй список, и ему, может быть, так и удастся уйти незамеченным, ничего не сказав.

Наконец раздался возглас: «Владыка и бог Домициан пробудился!» – и двери, ведущие в спальню императора, раскрылись. Все видели Домициана, он полусидел на своем широком ложе, гвардейские офицеры в полном вооружении стояли справа и слева. Глашатаи стали вызывать посетителей по первому списку, и те один за другим проследовали в опочивальню. Находившиеся в приемной жадно следили, как император приветствует каждого из них. Большинству он только протягивал руку для поцелуя, лишь немногих обнимал, согласно обычаю. Было ясно, что не может он изо дня в день целовать всех подряд: ведь уже не говоря об опасности заражения, многие были ему просто противны. Все же ни один император до него не показывал так откровенно, сколь тягостна эта обязанность; то, что именно Домициан, ревностный страж обычаев, все чаще уклонялся от этого доброго обычая, вызывало раздражение многих и обижало.

Очень скоро император сделал перерыв. Не считаясь с толпой ожидавших приема, он бесцеремонно зевал, потягивался, нетерпеливо рассматривал собравшихся, потом кивнул Криспину, пробежал глазами списки. Потом вдруг оживился. Хлопнув в ладоши, подозвал к себе карлика Силена, что-то шепнул ему. Карлик, переваливаясь, отправился в приемную, все взгляды последовали за ним; тот шел прямо к Иосифу. Среди полной тишины карлик глубоко склонился перед ним, сказал:

– Владыка и бог Домициан приказывает вам подойти к его ложу, всадник Иосиф Флавий.

Иосиф, на глазах у всего сборища, проследовал в опочивальню. Император заставил его сесть на край ложа, что считалось высоким отличием, сегодня никто, кроме него, не был им удостоен. Домициан обнял Иосифа и поцеловал его, но не с отвращением, а неторопливо и серьезно,