— Мне кажется, я узнаю голос барона, — воскликнула Мод, храбро возвращаясь назад. — Где вы, милорд? — спросила девушка.

— Здесь, плутовка, здесь! — ответил Фиц-Олвин. (Его голос, казалось, доносился из-под земли.)

— Господи, Боже мой! Как вы туда угодили? — воскликнула Мод, остановившись на верху лестницы; посветив факелом, девушка увидела, что барон растянулся на ступеньках и не падает с них только потому, что дорогу ему преградил какой-то предмет.

В ярости барон пошел в ту же сторону, в какую до него ушел тот несчастный солдат, что отправился с приказом запереть ворота замка, упал и разбился насмерть; однако, поскольку под камзолом барон всегда носил панцирь, он не расшибся, скатываясь по ступенькам, а тело солдата удержало его от дальнейшего падения.

Это происшествие несколько притупило ярость владельца замка, как ливень ослабляет сильный ветер.

— Мод, — сказал он, опираясь на руку горничной и с трудом подымаясь, — Мод, Господь накажет вас за то, что вы проявили ко мне непочтение и бросили меня без света в темноте.

— Простите меня, милорд, я спешила вслед за миледи и думала, что с вами идет один из солдат с факелом. Слава Богу, вы живы и здоровы. Провидение не позволило, чтобы мы лишились нашего доброго хозяина!.. Обопритесь на мою руку, милорд.

— Мод, — сказал барон, сдерживая свое бешенство, потому что в эту минуту ему была необходима помощь горничной, — Мод, ты мне напомнишь, что пьянице, уснувшему на лестнице в погреб, следует дать пятьдесят плетей, чтобы его разбудить.

— Будьте спокойны, милорд, я это не забуду.

Они оба и думать не могли, что этот пьяница давно уже мертв; пляшущее пламя факела давало слабый свет, а барон был слишком озабочен происшествием со своей драгоценной особой, чтобы разобраться, чем испачканы ступени лестницы — вином или кровью.

— Куда мы идем, милорд? — спросила Мод.

— К моей дочери.

«Ах, бедная миледи, — подумала горничная, — как только барон поудобнее усядется в кресле, он опять начнет ее мучить».

Кристабель сидела за маленьким столиком и в свете бронзовой лампы внимательно разглядывала какой-то предмет, лежавший на ее ладони, но спрятала его, услышав шаги барона.

— Что за безделушку вы так поспешно спрятали от моих глаз? — спросил ее барон, усаживаясь в самом мягком из стоящих в комнате кресел.

— Ну, вот и начинается — прошептала Мод.

— Что вы говорите, Мод?

— Говорю, что вы, наверное, очень страдаете, милорд. Подозрительный барон гневно взглянул на девушку.

— Отвечайте, дочь моя, что это за безделушка?

— Это не безделушка, отец.

— Ничем другим это быть не может.

— Ну, значит, наши мнения на сей счет не совпадают, — ответила Кристабель, силясь улыбнуться.

— У хорошей дочери не должно быть мнений, отличных от мнения ее отца. Что это за безделушка?

— Клянусь вам, что это не безделушка.

— Дочь моя, — сказал барон на удивление спокойно, но крайне строго, — дочь моя, если предмет, который вы столь поспешно спрятали от моих глаз, не связан с каким-либо проступком и не служит напоминанием о предосудительных событиях, покажите его мне; я вам отец и поэтому должен следить за вашим поведением; если же, напротив, это какой-то талисман и вам следует краснеть за него, тем более я требую показать его мне; помимо прав, у меня есть обязанности, и одна из них — помешать вам свалиться в пропасть, по краю которой вы ходите, или вытащить нас, если вы туда уже упали. Еще раз, дочь моя, что за предмет вы спрятали у себя за корсажем?

— Это портрет, милорд, — ответила девушка, задрожав и покраснев от волнения.

— И чей же это портрет?.. Кристабель, не отвечая, опустила глаза.

— Не злоупотребляйте моим терпением… я сегодня терпелив, это правда, но все же… отвечайте, чей это портрет?

— Я не могу сказать вам это, отец.

В голосе Кристабель послышались слезы, но она взяла себя в руки и заговорила уже спокойнее:

— Да, отец, у вас есть право меня спрашивать, но я позволю себе взять право вам не отвечать, потому что мне не в чем себя упрекнуть, я не нанесла урона ни вашему, ни своему достоинству.

— Ну, ваша совесть спокойна, потому что она в согласии с вашими чувствами; то, что вы говорите, очень красиво и добродетельно, дочь моя.

— Соблаговолите поверить мне, отец, я никогда не опозорю вашего имени, слишком хорошо я помню свою бедную святую мать.

— Это значит, что я старый негодяй… Что ж, это давно уже всем известно, — прорычал барон, — но я не желаю, чтобы мне такое говорили в лицо.

— Но я этого и не сказала, отец.

— Так, значит, подумали. Ну, короче говоря, меня мало волнует, что за драгоценную реликвию вы от меня так упорно прячете; это портрет нечестивца, которого вы любите вопреки моей воле, и я уже на его чертову физиономию насмотрелся. А теперь послушайте и запомните, леди Кристабель: вы никогда не выйдете замуж за Аллана Клера; скорее, я убью вас обоих своей собственной рукой, чем соглашусь на такое. Я отдам вас замуж за сэра Тристрама Голдсборо… Он не очень молод, это правда, однако он несколькими годами младше меня, а я еще не стар; он не очень-то красив, и это тоже правда, но с каких это пор красота стала залогом счастья в супружестве? Я вот тоже не был красив, и, тем не менее, леди Фиц-Олвин не променяла меня на самого блестящего рыцаря двора Генриха Второго; к тому же уродство Тристрама Голдсборо — это залог вашего будущего спокойствия… он не будет вам изменять… Знайте также, что он очень богат и пользуется большим влиянием при дворе, — словом, этот человек мне… вам подходит во всех отношениях; завтра я извещу его о вашем согласии, через четыре дня он сам приедет поблагодарить нас, и не пройдет и недели, как вы будете знатной замужней дамой, миледи.

— Никогда я не выйду замуж за этого человека, милорд, — воскликнула девушка, — никогда!

Барон расхохотался.

— А никто и не просит вашего согласия, миледи, но я сумею заставить вас повиноваться.

Кристабель, которая до сих пор была бледна как смерть, покраснела, судорожно сжала руки и, по всей видимости, приняла окончательное решение.

— Оставляю вас и даю вам время на размышления, если вы считаете, что вам полезно поразмыслить. Но запомните хорошенько, дочь моя: я требую вашего полного, смиренного и безоговорочного послушания.

— Боже мой, Боже мой! Сжалься надо мною! — горестно воскликнула Кристабель.

Барон вышел, пожав плечами.

Целый час Фиц-Олвин ходил взад и вперед по своей комнате, размышляя о событиях прошедшего вечера.

Угрозы Аллана Клера его устрашили, а воля дочери казалась неукротимой.