Эту историю можно рассматривать как своеобразную «фрейдовскую оговорку», позволяющую выявить «тайные намерения» и «бессознательные страхи», выразителем которых при выходе из социализма стала социальная защита женщин. Демонстрируя заботу о матерях, депутаты, очевидно, стремились получить и некоторые моральные дивиденды. Проблема, однако, состоит в том, что при переходе к рынку политика протекционизма обретает новые смыслы и социальные последствия, так как с распадом социализма работники начинают продавать свою рабочую силу, причем в условиях одновременного перехода к постиндустриальной экономике и замещения промышленной занятости работой в сфере обслуживания, развлечений, заботы, торговли, информации и т. д.[200] Результатом этого процесса становится изменение характера занятости: в постиндустриальном мире работа часто является «неустойчивой» (precarious), временной, осуществляется командами, собранными для реализации отдельных проектов, не предполагает социальных гарантий (выплат в пенсионный фонд, оплаченного отпуска); разделяется на субпроекты, выполнение которых делегируется исполнителям в различных регионах, и т. д. Работники, входящие в класс «прекариата»[201], как называет эту группу социолог Г. Стэндинг, находятся в ситуации мнимой свободы, так как формальный менеджерский контроль над ними, характерный для фордистской индустриальной экономики, может в этом случае отсутствовать. Предполагается, что работники постиндустриальной эпохи контролируют себя сами, неся ответственность за своевременное выполнение проекта под угрозой потери оплаты, и, обладая «соревновательной» психологией, постоянно выставляют на рынок занятости свои умения и достижения, т. е. являются продавцами собственного рабочего потенциала.

Идеальный работник этой новой эры, желая быть успешным на глобальном рынке услуг, должен заниматься постоянным и интенсивным производством и коммерциализацией себя как специалиста, а также организовывать свою жизнь в соответствии с требованиями рынка. В условиях интенсивного «капиталистического соревнования» работник представляет интерес тогда, когда в нем есть необходимость, а потому контроль над ним является постоянным, так как человек контролирует себя сам, пытаясь оставаться «необходимым»; работодатель же заинтересован в том, чтобы работники были всегда в состоянии готовности и принадлежали ему «полностью». Например, несколько лет назад российский предприниматель Михаил Прохоров, кандидат от либеральной оппозиции на президентских выборах 2012 года, выступил с инициативой увеличения рабочей недели до 60 часов – при условии согласия работников – в качестве меры, необходимой для повышения производительности труда и экономической эффективности[202]. Этот пакет также содержал предложение предоставить работодателям право изменять рабочий контракт в соответствии со своими нуждами, увеличить список причин, по которым работа может считаться временной, а также уменьшить срок оповещения об увольнении с двух месяцев до одного и т. д.

Такие инициативы, апеллирующие к экономической эффективности, могут иметь гендерные «последствия». В принципе рынок может быть «безразличен» к гендеру, что считается его сильной стороной: работодателю важен не пол работника, а его эффективность. Однако это верно только в том случае, если пол (или другая социальная характеристика) не проявляется как «различие», препятствующее эффективности. Идеальный наемный работник «не имеет пола», однако в реальной жизни люди имеют гендерно структурированные роли и обязанности и, чтобы общество не «закончилось», должны воспроизводиться. Помимо этого, организации и учреждения постиндустриальной экономики также гендерно структурированы, однако сформировавшиеся в них механизмы воспроизводства гендерных различий «отличаются от тех, что были характерны для традиционных организаций и карьерных траекторий»[203]. Гендер, который можно рассматривать как «устойчивую привязку некоторой группы к определенной сфере социальной деятельности»[204], воспроизводится в процессе того, как происходит сегрегация работников на «более» и «менее» конкурентоспособных. Часто это означает разделение на женщин и мужчин, и некоторые российские эксперты указывают на гендерные последствия описанной выше модели занятости[205]: 60-часовая рабочая неделя вызвала бы удаление многих матерей с рынка труда, а если работники должны быть «доступны и готовы» в режиме нон-стоп, женщины с детьми, т. е. люди, занятые и производством, и воспроизводством, могут оказаться неконкурентоспособными. Репродуктивная деятельность имеет для них свою социальную цену: «Ее платят те, кому эта деятельность приписана, даже независимо от того, есть ли и будут ли у них дети… в этом смысле, гендер (гендерное различие) постоянно воспроизводится и накладывается на его носителей»[206]. Эта социальная цена имеет экономическое выражение: например, в США «почасовая оплата работниц после рождения ребенка уменьшается в среднем на 3,9 %»[207].

В этих условиях работники, которым «приписаны» репродуктивные обязанности, стремятся к их денатурализации. Женщины, «испытавшие противоречие между включением в рынок труда, т. е. сферу прав и равенства, с одной стороны, и, с другой, социальной ценой отнесения к женскому полу, т. е. сведения к некоторому количеству приписанных ролей»[208], ищут стратегии, которые позволили бы им оставаться конкурентоспособными, и подают сигналы, свидетельствующие, что они готовы к равной (а не разной) ответственности. Очевидно, именно такие «сигналы» пытались сформировать «феминистки» при обсуждении дела Бахминой, настаивая на равной ответственности отцов в присмотре за детьми, так как это уравнивает шансы мужчин и женщин на рынке труда. В подтверждение такой интерпретации можно привести тот факт, что члены виртуального русскоязычного сообщества чайлд-фри, обсуждая причины, по которым они не хотят заводить детей, указали, что «для женщин быть чайлд-фри – это прежде всего свобода работать, а для мужчин – это свобода НЕ работать»[209]. Очевидно, женщины, отвергающие особое обращение, пытаются противостоять структурирующим гендерным практикам и «заполучить» свои тела для участия в капиталистическом рынке «на равных основаниях», и позицию «феминисток» можно рассматривать как ответ на вызов рынка. Чтобы считаться равными, автономными субъектами и экономическими акторами, женщины не должны ассоциироваться с выполнением репродуктивного труда. Если в глазах депутатов последнего советского Съезда женщина не имела иной субъектности, помимо материнской, становится понятно, против чего протестует М. Арбатова, когда, выступая за признание женской автономии и статуса независимых субъектов, не определяющихся исключительно через деторождение, заявляла в одной из своих книг: «Права женщин существуют отдельно от прав детей»[210].