Таким образом, Ленин весной 1917 г. впервые вынужденно сознался в одном случае применения метода, который он практиковал и во многих других неизвестных случаях, продолжая держать в тайне еще больше операций подобного рода. Ибо он засылал своих товарищей не только в полицейские и сыскные органы, но и «в высшие звенья государственного аппарата или в близкие к правительственным инстанциям круги»[266]. Проникновение в эти инстанции и в охранку шло так успешно, что под конец «полиция и Ленин… работали рука об руку»: «Полиция арестовывала товарищей, с которыми Ленин не мог справиться, и не особенно возражала против продажи его книг в России. Ленину прощали призывы к террору и восстанию, к свержению правящих классов и буржуазии»[267].

Правда, с Заграничной агентурой охранки Ленину везло меньше[268]. В ее отделениях в Берлине, Женеве, Париже и т. д. около 100 секретных агентов, отчасти тоже из рядов революционеров, следили за 4–5 тыс. русских эмигрантов, принадлежавших к антиправительственным партиям[269]. Двойные агенты в Заграничной агентуре, предъявлявшей к своим сотрудникам высокие требования, встречались гораздо реже, чем во внутренней охранке. К рекрутированию там подходили иначе: преимущество отдавалось секретным сотрудникам с хорошим образованием, владеющим несколькими языками, убежденным патриотам. Среди них была непропорционально велика доля русских евреев, таковым являлся и многолетний руководитель берлинской резидентуры Хеккельман, он же Лангезен, он же (после перехода в православие) Гартинг. В парижской резидентуре служащие еврейского происхождения, включая крещеных евреев и евреев с русифицированными именами, составляли 40 %; среди них, наряду с социал-демократами и эсерами, находились беспартийные чиновники и интеллигенты свободных профессий. Помимо доминирующих групп русских и еврейских агентов, Заграничной агентуре оказывали услуги поляки, прибалты, представители привилегированных слоев (в том числе дворянства) русских и остзейских немцев. Долго остававшейся нераскрытой деятельности самого значительного большевистского сотрудника Заграничной агентуры, врача Я. А. Житомирского, охранка (а благодаря ей и историки последующих времен) обязана важнейшими сведениями о решениях и передвижениях Ленина и его товарищей в эмиграции. Житомирский после отъезда из Берлина (1901–1902) трудился в заграничной охранке 15 лет, по большей части в Париже. Он как никто умел совмещать работу на охранку с безупречной партийной карьерой. Так, в 1907 г. он принимал участие в Лондонском съезде РСДРП, сблизился с Большевистским центром, в 1908 г. участвовал в Женеве в общих собраниях ЦК РСДРП, а в 1909 г. вошел в состав его женевского Заграничного бюро. В годы войны следил за пораженческой пропагандой большевиков во Франции, где служил врачом в русском экспедиционном корпусе. Ленин очень ценил сведущего друга и товарища и лишь в январе 1914 г. через своего агента в охранке Малиновского узнал о подозрениях «частного детектива» эсеров В. Л. Бурцева[270]в адрес Житомирского. Во время ревизии парижского охранного отделения, проведенной руководителем Особого отдела Департамента полиции М. Е. Броецким по поручению товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского (сентябрь — октябрь 1913 г.), в парижской агентуре охранки среди 23 секретных сотрудников насчитывались 11 эсеров, 4 анархиста-коммуниста, 2 социал-демократа (один из них Житомирский), 1 бундовец, 1 латышский социал-демократ, 1 член армянской партии «Дашнакцутюн» и 2 сотрудника, специально приставленные к Бурцеву[271].

Во время визита Ленина в Берлин в январе 1908 г. масштабы проникновения его товарищей в охранку и другие государственные учреждения еще нельзя было предвидеть в полной мере. Однако соответствующие планы, несомненно, давали ему, особенно с расчетом на будущую войну, удобную позицию для переговоров с разведками центральных держав. Вполне вероятно, решение переселиться в Париж, которое он действительно осуществил вскоре по возвращении из Берлина в Женеву, возникло у него под этим впечатлением, и он взял на себя на время пребывания там задачи, которые — так же как основание партийной школы в парижском пригороде Лонжюмо — отвечали общим интересам его партии и секции IIIb Большого генштаба[272]. Поэтому, может быть, не случайно Крупской так врезалось в память недоброжелательное отношение парижской полиции к Ленину и его товарищам[273].

Несмотря на все эти перспективные возможности, остается вопрос, почувствовал ли Ленин в январе 1908 г. в Берлине такое же понимание в отношении себя самого и нужд своей партии, какое встретил четыре года назад со стороны офицера японской разведки в Женеве. Все-таки внешность и черты характера этого приземистого плотного русского с его вспышками «татаро-монгольской дикости» (так отозвалась в то время о Ленине Роза Люксембург[274]), во время разговора помогавшего себе резкими короткими взмахами рук, коверкавшего немецкий язык и даже при переходе на родную речь производившего впечатление недоучки[275], никак не соответствовали взглядам думающего о своем продвижении прусского офицера разведки или Генштаба на свойства, которые украсили бы его карьеру. Определенное недовольство берлинским опытом, возможно, побудило Ленина, когда тот в преддверии войны искал для себя и товарищей подходящую обстановку, чтобы с подобающими средствами подготовиться к великому противостоянию, весной 1912 г. — после того как еще в 1911 г. он распекал «Иудушку Троцкого», который «получал субсидию»[276] в Вене, — при посредничестве Фюрстенберга-Ганецкого поселиться под крылом у Главного разведывательного управления венского Эвиденцбюро в Кракове. Офицеры разведки многонациональной империи в известной мере больше привыкли иметь дело с агентами других национальностей и лучше, чем их прусские коллеги, понимали психологию сотрудников-славян.