— Мое письмо к Сэйлу, — рявкнул Бернс. — Где оно? Вы его не доставили?

Я рассказал про Ильдерима, и в ту же секунду столь лелеемая им маска непоколебимого спокойствия слетела с лица этого щеголеватого денди.

— Боже правый! — говорит он. — Вы отдали его гильзаю?

— Дружественному гильзаю, — говорю я. — Заложнику, позвольте напомнить.

— Да вы с ума сошли? — вопит Бернс, дрыгая своими усиками. — Разве вы не знаете, что афганцу доверять нельзя, заложник он или нет?

— Ильдерим — сын хана, и — на свой манер — джентльмен, — отвечаю я. — Как бы то ни было, лучше это, чем ничего. Мне было не прорваться туда.

— Это почему же? Вы говорите на пушту, одеты в местное платье… и даже, Бог мой, вы достаточно грязны, чтобы пройти. Передать письмо Сэйлу в собственные руки и принести ответ — это ваш долг. Господи! Флэшмен, хорошенькое дело, когда английский офицер не оправдывает доверия…

— Но погодите, Секундар, — начал было я, но он вскинулся, словно бойцовский петух, и оборвал меня.

— Сэр, Александер, если позволите, — говорит он ледяным тоном. Можно подумать, что мне не приходилось видеть его со спущенными штанами в погоне за очередной афганской девицей.

Он посмотрел на меня и сделал пару шагов вокруг стола.

— Кажется, я понимаю, — продолжает Бернс. — Я подумаю о вашем поведении позже, Флэшмен: можно ли на вас положиться или… Впрочем, это решать военному трибуналу…

— Трибуналу?! Дьявол! За что?

— За осознанное уклонение от исполнения приказа, — заявляет он. — Могут быть и другие обвинения. В любом случае, считайте, что вы под арестом и не можете покинуть этот дом. Мы все не можем его покинуть — афганцы никому не позволяют перемещаться между городом и военным лагерем.

— Боже правый, разве я не говорил? Восток страны восстал, парень, а теперь и Кабул…

— В Кабуле нет никакого восстания, — заявляет Бернс. — Всего лишь мелкие беспорядки, с которыми, полагаю, мы разберемся завтра утром.

Так он и стоял, маленький самодовольный осел, в своем отутюженном льняном сюртуке и цветочком в петлице, разглагольствуя, словно школьный учитель, обещающий задать выволочку разбаловавшимся ученикам.

— Возможно, вам интересно будет узнать — вам, готовому поджать хвост из-за каких-то слухов, что в течение этого вечера я дважды получал прямые угрозы расправиться со мной. Они пообещали, что я не доживу до утра. Ну-ну, это мы еще посмотрим.

— Ага, посмотрим, — говорю я. — А что до ваших упреков по поводу поджимания хвоста, тоже посмотрим. Не исключено, что Акбар-Хан сам придет и покажет.

Бернс холодно улыбнулся мне.

— Он в Кабуле. Я даже получил от него письмо. И уверен, что он не желает нам зла. Есть, конечно, некоторое число отщепенцев, и им нужно преподать хороший урок. В этом можете на меня положиться.

Бессмысленно было пытаться вывести его из этого состояния самоуспокоенности, но меня волновала угроза угодить под трибунал. Вам может показаться, что любой разумный человек понял бы мои мотивы, но он попросту отмахнулся когда я попытался протестовать. Разговор закончился тем, что мне было приказано не покидать свою комнату. Туда я и удалился, вне себя от злости на этого самодовольного идиота, и от всего сердца надеясь, что его самоуверенность сыграет с ним злую шутку. Всегда такой умный, всегда уверенный — таков был Бернс. Я готов был отдать свой пенсион, чтобы увидеть его посрамленным. Но мне предстояло увидеть это задаром.

Все произошло неожиданно. Подходило время завтрака, я тер глаза, красные после бессонной ночи, ночи, тянувшейся так долго. Над Кабулом стояла тишина. Светало, горланили петухи. Тут я вдруг услышал далекий шум, постепенно нарастающий, и поспешил к окну. Город был спокоен, над домами витала легкая дымка, на стенах Резиденции застыли часовые, а издали, приближаясь, доносился шум, который безошибочно можно было определить, как топот ног и усиливающийся говор толпы. Во дворе кто-то прокричал приказ, люди побежали по лестницам. Послышался голос Бернса, звавшего своего младшего брата Чарли, жившего вместе с ним в Резиденции. Я снял с вбитого в стену колышка свой туземный костюм и побежал вниз, на ходу обматывая голову тюрбаном. Во дворе уже слышалась мушкетная пальба и дикий рев из-за стен. На ворота обрушился град ударов, а со стены я разглядел авангард наступающей орды, потоком льющейся из-за близлежащих домов. Бородатые лица, сверкающие клинки. Они подступили к стенам и откатились назад, выкрикивая ругательства и проклятия, а охрана отталкивала их прикладами. На секунду мне показалось, что толпа снова ринется вперед и неудержимым потоком хлынет через стены, но она отпрянула, содрогнувшись и вопя, потрясая кулаками и оружием, а охранники, оцепившие стены, с волнением оглядывались назад, ожидая распоряжений, и не спускали больших пальцев с курков мушкетов.

Бернс стремительно вышел из парадной двери и остановился на пороге, у всех на виду. Он был холоден и спокоен, как сквайр, вышедший из дому глотнуть утреннего воздуха, но толпа при виде его всколыхнулась и разразилась криками удвоенной силы. Слушая угрозы и оскорбления, Бернс огляделся вокруг, улыбаясь и качая головой.

— Не открывать огня, хавилдар, — бросил он командиру охраны. — Это все скоро успокоится.

— Смерть Секундару! — ревела толпа. — Смерть свинье-Феринджи!

Джим Броудфут, младший брат Джорджа, и юный Чарли Бернс, стоявшие рядом с Секундаром, побледнели от страха, но сам Бернс ни на секунду не потерял присутствия духа. Он резко вскинул руку, и толпа за стеной стихла. Бернс улыбнулся и поправил усики тем особенным, только ему свойственным жестом, а потом обратился к бунтовщикам на пушту. Его голос звучал негромко, похоже едва до них долетал, но афганцы некоторое время продолжали выслушивать спокойные увещевания, в которых он советовал им вернуться домой, прекратить эти глупости, и напоминал, что всегда был им другом и никогда не замышлял вреда.

Это могло иметь успех, поскольку язык у парня был хорошо подвешен, но излишняя болтливость завела его слишком далеко: его тон сделался покровительственным, и вот толпа сначала зароптала, а потом опять раздался рокот, еще более дикий, чем раньше. Вдруг один афганец бросился вперед и взобрался на стену, столкнув вниз часового. Другой солдат пырнул афганца штыком, из толпы раздался выстрел джезайля, и вся масса с диким ревом ринулась вперед, карабкаясь на стену.

Хавилдар отдал приказ, прозвучал нестройный залп, и двор Резиденции оказался полон сражающимися людьми. Озверевшие афганцы махали ножами, заставляя охрану, отбивавшуюся с помощью штыков, податься назад под натиском. Шансов не было. Я видел, как Броудфут сгреб Бернса в охапку и внес в дом, мгновением позже я тоже оказался внутри, захлопнув боковую дверь прямо перед носом у дико орущего гази, за которым по пятам мчались с десяток его товарищей. Дверь, слава Богу, оказалась прочной, как и другие в Резиденции, в противном случае нас порубили бы в капусту за пять минут. Едва я задвинул засов, снаружи на дверь посыпались мощные удары, и, мчась по коридору, я слышал, как все двери и ставни трещат под напором множества рук и эфесов: ощущение было такое, будто ты оказался в коробке, через крышку которой внутрь ломятся кровожадные демоны. Вдруг этот гомон перекрыл грохот залпа, донесшийся со двора, затем еще одного, и тут же послышался голос хавилдара, поторапливающего остатки охраны укрыться в здании. Какая, к черту, разница, подумал я: нас загнали в угол, и когда они доберутся до наших глоток — только вопрос времени.