Семен Семеныч выпил рюмку водки, перекусил, застелил кухонный стол газетой и разложил перед собой инструменты и приспособления для набивки патронов: навойник, пресс-закрутка, банка с порохом, мерка, коробочка с капсюлями, пыжи картонные и войлочные, ложка, киянка… Ребенком он помогал отцу снаряжать патроны – дело это долгое и муторное, но у времени у него до утра было достаточно.

- Дора, - пробормотал он. – Дура.

Вставил капсюль, всыпал порох, вложил картонный пыж, вытащил из гильзы навойник, распечатал пачку поваренной соли крупного помола…

Утром Татарский двор окружили бульдозеры и милиционеры. А еще сюда пришли тысячи людей из Жунглей, Новостройки, Кондаурова и Чудова. Всем охота было помотреть, как Эсэсовка Дора с двумя патронами будет обороняться от строителей и милиции. Одна против всех. Люди посмеивались, глядя на развевающиеся на ветру трусы и лифчик, которая Эсэсовка, видать, ночью постирала и вывесила на шест просушиться. Крепость и флаги. А Доре было наплевать. Она сидела на стуле, закинув правую ногу на левую, и курила. Такая же как всегда: четверо детей, семеро мужей, одиннадцать абортов, одно кесарево, двадцать семь зубов, восемьдесят девять кило, сто семьдесят два сантиметра, хриплый сучий голос, камни в мочевом пузыре и кастет в кармане. Ну и ружье, заряженное двумя патронами. Она сидела на стуле, закинув правую ногу на левую, и курила, спокойно глядя на толпу, и тут-то все и поняли, пусть не сразу, нет, не сразу, но поняли, что эта стерва не шутит. Ни с крепостью, ни с флагами – нет, не шутит. Все поняли – и зеваки, и милиционеры, и строители, и Анечка с Климсом, и Ева, и Штоп, все-все-все, стоявшие в толпе. Все поняли, что она вот так и будет сидеть, закинув правую ногу на левую, в своей бесстыжей мини-юбке, с фиолетовыми волосами, в туфлях на высоких каблуках, будет сидеть и курить, хоть весь свет провались, а она так и будет сидеть, покуривая, словно сидит тут с тех времен, когда и людей на земле не было, а была только она, и ни начальство, ни милиция, вообще никто ей не указ, она сама по себе, эта стерва, не боящаяся ни бульдозеров, ни бумаг с печатями, ни Бога, и если кто-нибудь попытается ее потревожить, если кто-нибудь попытается пойти на приступ, чтобы вышибить ее из Татарского двора, эта стерва выплюнет окурок, вскинет свое ружье и выстрелит, причем не просто так, не в воздух, чтобы напугать, а всерьез, прицельно, чтобы вышибить кому-нибудь мозги, а потом еще кому-нибудь, а потом перезарядит ружье, сядет на стул, закинет правую ногу на левую и закурит, и плевать ей на то, что дело ее проигрышно, что против нее чуть ли не весь мир, а за нее – одна она, да ее ложки, плевать, потому что она такая, какая есть, и пока она не мертва, она жива…

Толпа вдруг зашевелилась, увидев капитана Дышло в штатском. А Дора даже глазом не повела, когда Семен Семеныч поставил у ее ног коробку с патронами, опустился рядом со стулом на корточки и закурил, только процедила сквозь зубы:

- Если скажешь снова про это – убью.

Семен Семеныч пожал плечами. Ему хотелось сказать, что это не конец, а начало истории, но он решил промолчать. А Эсэсовке хотелось сказать, что ей не только дом нужен, но она тоже решила промолчать.

- Тогда на хера тебе это все надо? – спросила она. – Зачем пришел?

И Семен Семеныч ответил так, что у Доры екнуло сердце, словно именно этих слов она и ждала всю жизнь:

- Должен же кто-то патроны подавать.

Эсэсовка только усмехнулась в ответ и сменила позу, закинув левую ногу на правую.

МИХЕЛЬ

Мишу Мезенцева терпели в детдоме только потому, что в школе-интернате для умственно отсталых детей не было свободных мест. В каждом классе он сидел по два года. Его никто не любил. Он был маленьким, тощим и косоглазым. У него были огромные выпирающие зубы, из-за которых рот его никогда не закрывался. Старшие ребята частенько били его. Справиться с ними Миша не мог, а потому вымещал обиду на малышах. Загонял какую-нибудь маленькую девчонку в угол, валил на пол и кусал. Жертва орала и мочилась в трусы от страха и отвращения, а Миша – от злости и отчаяния. На крик сбегались воспитатели, Мишу оттаскивали от жертвы и запирали в кладовке, где он иногда и засыпал среди ведер и метел, измученный и обессиленный.

В детдоме Мишу называли Мизинчиком, потому что у переростка Банана член был семь спичек длиной, у его оруженосцев Темы и Веника – по шесть, а у Миши – две.

«Мизинчик, – сказал Банан. – Тебе ни одна девка не даст».

«Три!» – закричал Миша.

Банан показал ему мизинец.

Миша бросился на него, укусил за ногу, но был избит и заперт в кладовке.

С того дня его стали называть Мизинчиком все – девчонки, мальчишки, воспитательницы, нянечки, поварихи и даже директор детдома Сергей Степанович Орлов.

Вечерами, когда детдомовцы ложились спать, Миша выскальзывал из спальни, пробирался в игровую комнату, выключал свет, набрасывал на себя простыню и начинал топать ногами и кричать горловым голосом, чтобы напугать обидчиков до смерти. Он стоял посреди темной комнаты, накрытый простыней, размахивал руками, топал ногами и кричал страшным голосом: «Михель! Михель!», а дети в соседних комнатах давились смехом и хором кричали, передразнивая Мизинчика: «Михель! Михель!»

Когда Мизинчик уставал, он садился на пол, сжимал кулаки и, тихонько подвывая, раскачивался из стороны в сторону.

Наконец приходил Михель – детдомовский завхоз Иван Матвеевич Михалев. Это его именем несчастный Мизинчик пытался напугать злых детей. Михель проверял, сухие ли у Мизинчика штаны, а потом отводил его в свою комнатку, укладывал на диване, доставал из шкафчика литровую бутылку, откупоривал, гасил лампочку и бросал в бутылку зажженную спичку. В бутылке вспыхивало пламя. Оно становилось то алым, то лиловым, то золотым, то зеленоватым. Спичка догорала и скорчивалась черным кривым трупиком, а пламя в бутылке продолжало трепетать, освещая слабым светом комнату. Чтобы погасить этот огонь, нужно было закрыть бутылку пробкой, в противном случае бутылка могла светиться сколько угодно, не подчиняясь никаким законам природы.

Мизинчик погружался в это волшебное мерцающее сияние, млел, грезил, засыпал.

Сергей Степанович Орлов был в детдоме директором, а Михель – хозяином.

Михель был мастером на все руки. Если что-нибудь случалось с электропроводкой или забивалась канализация, ломался грузовичок, на котором привозили продукты и отвозили белье в прачечную, или обнаруживалось разбитое стекло, – звали Михеля. Он занимался побелкой и покраской, присматривал за пьяницей кочегаром, вороватыми поварихами и за слишком доверчивыми старшими девочками, защищал малышей от Годзиллы, детдомовских – от чудовских. Он никогда никого не бил и не повышал голоса.

«Ты аккуратненько, – говорил он, выводя драчуна во двор. – Аккуратненько, понял?»

И этого было достаточно, чтобы утихомирить любого буяна.

Грубоватое лицо, квадратный подбородок, широкие плечи, ясный взгляд, три золотых зуба слева, внушительная твердость в речах и повадке – и дети, и взрослые всегда знали, на кого можно положиться в трудных случаях, а главное – все знали, кого бояться.