Он с легким стуком ставит свой стакан на стойку бара и, вздохнув, приглаживает волосы. Доброта — не извинение, твержу я себе в который раз. Беспристрастная доброжелательность — не оправдание с точки зрения коренных потребностей художнической жизни. Видишь ли, Брат Осел, есть жизнь моя, и есть жизнь моей жизни. И они, должно быть, соединены как плод и кожура. Я вовсе не стараюсь тебя задеть, ни-ни. Я просто не желаю потворствовать тебе!

«Какое это, должно быть, счастье, когда тебя не интересует литература, письмо, — глаголет Дарли с заунывной жалобной ноткой в голосе. — Я так вам завидую». Врет; если уж на то пошло, не завидует ни капли. Брат Осел, я расскажу тебе одну историю. Как-то раз приехала в Европу группа китайских антропологов — изучать наши обычаи и верования. Прошло недели три, и ни одного из тех китайцев в живых не осталось. Они просто померли, все как один, от смеха, от безудержного смеха, и похоронили их с отданием всех подобающих воинских почестей! Ну, что ты на это скажешь? Мы даже из идей умудрились сделать платную форму туризма.

А Дарли говорит себе, потупив взор в стакан с джином. Я отвечаю молча. По правде говоря, я просто оглушен помпезностью собственных фраз. Они грохочут в черепе моем громоподобной отрыжкой Заратустры или как ветер, что свищет в бороде Монтеня. По временам я мысленно трясу его за плечи и кричу: «Чем должна быть литература — путеводной нитью или же снотворным? Решай! Решай!»

Но он не здесь, и он меня не слышит. Он попал сюда проездом из библиотеки или из пивной, а не то с концерта, где давали Баха (и на манишку каплет соус с подбородка). Наши туфли выстроились в струнку на полированной медной подставке под стойкою бара. Вечер уже зевает по углам за нашими спинами, обещая утомительнейшую из перспектив — пахать местных баб. А тут сидит себе Брат Осел и разглагольствует о книге, которую он, видите ли, пишет и каковая, как норовистая лошадь, брякает его раз за разом задницей оземь. Настоящая-то тема — не искусство, а наши собственные задницы. Нам что, во веки вечные жрать и похваливать сей консервированный, с вышедшим сроком годности салат традиционного романа? А не то приевшийся, подтаявший крем-брюле изысканных стишков, тихо плачущих — на сон грядущий — в железном холодильнике души? Если б научиться нам скандировать порезче и посочнее ритм, нам всем дышалось бы куда как более свободно! Бедные, бедные книги господина Л.-Г. Дарли, неужто им навсегда суждено остаться лишь описаниями душевных состояний… человекоомлета? (Искусство является в точке, где пробужденный дух от души воздаст хвалу и славу форме.)

«Эта за мной».

«Нет уж, старина, за мной».

«Нет-нет, я настаиваю».

«Нет. Очередь моя».

В результате этой дружеской перепалки мне случайно выпадает свободная минута, как раз чтоб записать на обтрепавшейся манжете тезисы к автопортрету. Они, сдается мне, описывают феномен во всей красе и славе, и притом с восхитительнейшей лапидарностью. Итак, пункт раз. «Как всякий толстый человек, я склонен к самолюбованию». Пункт два. «Как всякий молодой человек, я вознамерился было в гении, но тут, по счастью, рассмеялся». Пункт три. «Не птичий полет, но Глаз Слона — вот вожделенная точка зрения». Пункт четыре. «Я понял: чтобы стать художником, необходимо счистить кожуру всех милых сердцу эготизмов, благодаря которым самовыражение воспринимается как единственное средство взросления! И, поскольку это невозможно, я назвал сие Всемерной Шуткой!»

Теперь Дарли говорит о разочарованиях! Но, Брат Осел, освобождение от чар есть суть игры. С каким высоким пылом мы, помнится, в былые, в бозе почившие времена съезжались в Лондон из своих провинций, неся под мышками разбухшие от рукописей саквояжи. Ты помнишь? С каким высоким чувством мы оглядывали в первый раз Вестминстерский мост, повторяли равнодушный Вордсвортов сонет и задавались мыслью: вот интересно, а его француженка дочь подурнела оттого, что она француженка? И вся столица, казалось нам, дрожала в ожидании талантов наших, нашей проницательности и широты. Слоняясь по Мэллу, мы, я помню, дивились, кто все эти люди — высокие, с орлиным профилем мужчины, сидящие тут и там на балконах и прочего рода возвышенностях с мощными биноклями в руках. Чего они так напряженно ищут, оглядывая улицы и площади? Кто они — такие собранные, с одним на всех стальным и гордым взором? Мы робко теребим за рукав полисмена и задаем ему вопрос. «Это всё издатели», — мягко отвечает нам полисмен. Издатели! И наши сердца замирают. «Они выискивают свежий талант». Боже милостивый! Так это же нас они ищут и ждут! И добрый полисмен, понизив доверительно голос, говорит нам тоном самым что ни на есть фальшиво-задушевным: «Они все ждут, когда родится новый Троллоп».[52]Ты помнишь, как при этих словах саквояжи вдруг оттянули нам руки? Как застыла в жилах кровь и как зашаркали по тротуару ноги? Нам явлена была застенчивая греза о неком озарении, из тех, что виделись Рембо: незаживающий, как рана, стих, он ничему не учит, ничего не объясняет, он заражает — он не похож на заливное из intuition rationalisйe![53]Но мы зашли в неправильную лавку, с неправильной мелочью в кармане! Нас пробирало холодком, когда мы видели, как опускается на Трафальгарскую площадь дымка, обвивая наши ноги усиками эктоплазмы. Миллион моралистов сидел, пожирая сдобные булочки с чаем, и ждал, но не нас, Брат Осел, он ждал нахального зануду Троллопа! (Если вы не удовлетворены вашей формой, протяните руку за кюреткой .) И ты еще удивляешься, что я смеюсь порою невпопад? Ты задавался вопросом, что вызвало во мне, таком застенчивом и робком, столь явную потребность говорить афористично?

Коль встретишь ты ядящего лягушек,

И из-под задниц выдирателя подушек,

И сильно пьющего и спросишь, кто же он, —

Се я, замаскированный эйрон.

Кто мы есть, в конце концов, как не коллеги по работе над сонною душой нашей нации, и чего еще нам ждать, как не естественной, автоматической реакции отторжения, ведь публика не любит, когда ей лезут в душу. И по-своему она права. А как еще, я ведь тоже не люблю, когда мне лезут в душу, Брат Осел, как, собственно, и ты. И дело не в том, что кто-то нас с тобой обидел; просто не повезло, вот и все. Из десятка тысяч причин, по которым книги мои популярностью пользоваться не должны, я назову тебе лишь одну, самую первую, ибо она включает в себя все прочие. Пуританская культура требует от искусства двух основных вещей: оно обязано утверждать основы господствующей морали и льстить национальным чувствам. А что сверх того — от лукавого. Я вижу, твои брови поползли вверх, Брат Осел. Даже и ты понимаешь полную нереальность подобных пожеланий. И все же здесь ответы на любой вопрос. Пуританская культура, к сожалению, не знает, что такое искусство, — какие к ней могут быть претензии? (Религию оставляю епископам — там от нее вреда всего больше!)

Кто хром, тот справит костыли,

Кто болен, лечит свой недуг,

Но если дух неисцелим,