он стал бы смягчать информацию о расстроенном состоянии психики пациента в начале работы, закончившейся, с его точки зрения, довольно успешно.

Они провели друг с другом невероятно много времени. Четыре года подряд Фрейд принимал Панкеева каждый день, если не считать воскресений и летних отпусков. Фрейд писал, что при менее благоприятных обстоятельствах анализ, скорее всего, прервался бы гораздо раньше и закончился бы безрезультатно. В случаях подобного рода терапевт, по выражению Фрейда, должен быть «вне времени», подобно тому как вне времени существует само бессознательное.

Первые годы анализа не вызывали в пациенте почти никаких изменений. Он, по словам Фрейда, «слушал, понимал и оставался недоступен». Его стремление избежать самодостаточного существования «было столь велико, что перевешивало все неприятности, происходившие от его болезни». Едва почувствовав некоторое облегчение, пациент немедленно переставал работать, чтобы избежать других изменений. В конце концов Фрейд преодолел сопротивление пациента, назначив срок окончания анализа. Именно теперь, на исходе четырех лет и в ожидании неизбежного конца, «в течение непропорционально короткого отрезка времени анализ дал весь материал, который был необходим для… устранения симптомов». В целом, считал Фрейд, результаты анализа весьма удовлетворительны. Многие обнаруженные им факты, однако, казались ему самому столь невероятными, что он испытывал колебания по поводу того, стоит ли просить верить в них других людей. Он возвращается к этим своим сомнениям трижды на протяжении своей «Истории».

Волки на грецком орехе

В самом начале анализа пациент рассказал сон, который помнил с детства. Для интерпретации его понадобились годы. Этот сон имеет ключевое значение для всей истории болезни. На него опирается Фрейд почти в каждом своем суждении о пациенте, и от этого сна Сергей Панкеев получил свою странную, ничем другим не заслуженную кличку, под которой вошел в историю психоанализа – Человек-волк. Вот этот сон:

«Мне снилось, что сейчас ночь и я лежу в своей постели. (Моя постель стояла ногами к окну; перед окном была аллея деревьев грецкого ореха. Я помню, что видел этот сон зимой и была ночь.) Неожиданно окно открылось само по себе, и я испугался, потому что увидел, что несколько белых волков сидят на большом ореховом дереве прямо перед окном. Их было шесть или семь. Волки были почти белые и больше были похожи на лисиц или овчарок, потому что у них были большие хвосты, как у лисиц, а уши они навострили, как у собак, когда они к чему-то прислушиваются. В ужасе, что волки могут меня съесть, я закричал и проснулся».

Сергей связывал этот сон с воспоминаниями о том, как сестра, чтобы его попугать, показывала ему волка в книжке сказок. Вероятно, считал он, это была картина к сказке «Красная Шапочка» из популярного в России сборника сказок братьев Гримм. Впрочем, он согласился с Фрейдом, что это могла быть иллюстрация к другой сказке – «Волк и семеро козлят». Тогда, например, понятно, почему волков на дереве было семь. По поводу обеих сказок Фрейд замечает, что они имеют между собой много общего: поедание волком, разрезание живота, выход из него съеденной девочки или козлят… Однако волки на дереве просто сидели и смотрели, и именно это так испугало пациента.

Шли годы ежедневных встреч, и пациент все полнее толковал свой страшный сон, добавляя к нему разные новые подробности. Так, однажды он решил, что окно, которое открылось во сне, – это его собственные глаза; Фрейд добавил, что, значит, это не волки смотрели так внимательно на пациента, а он, мальчик, внимательно смотрел на что-то страшное…

Работая с Сергеем, Фрейд сформулировал ключевое для психоанализа понятие «первичной сцены», под которой понимается наблюдение ребенком полового акта своих родителей, что вызывает в нем страх кастрации. В те годы Фрейд считал, что именно наблюдение первичной сцены оказывает определяющее влияние на дальнейшее развитие невротика.

Волки были белыми, потому что белым было белье его матери и отца, когда они занимались при нем любовью. Волк в картинке из книжки сказок, которым пугала Сергея сестра, был страшен потому, что стоял в той же позе, в которой находился тогда отец, – выпрямившись во весь рост и выдвинув вперед лапу. По этим весьма косвенным признакам аналитик, подобно детективу, выводит и позицию коитуса, которая стала объектом фиксации и затем оказалась любимой позицией взрослого Панкеева, и обстоятельства, благодаря которым полуторагодовалый малыш стал наблюдателем половой жизни родителей. Вывод, по поводу которого Фрейд высказывает опасения, что читатель откажется ему верить, таков: увиденный в четыре года сон с волками на ореховом дереве – это бессознательное воспоминание об увиденной в полтора года сцене полового акта родителей. Так, работая с Сергеем, Фрейд сформулировал ключевое для психоанализа понятие «первичной сцены», под которой понимается наблюдение ребенком полового акта своих родителей, что вызывает в нем страх кастрации. В те годы Фрейд считал, что именно наблюдение первичной сцены оказывает определяющее влияние на дальнейшее развитие невротика.

Картина становится неправдоподобной, когда читатель узнает, что тем летним днем 1908 года супруги Панкеевы в присутствии своего малыша произвели три половых акта подряд, причем единственным источником оказывается не приведенная в тексте ассоциация пациента. Странное отсутствие здравого смысла, с которым утверждается эта деталь, приводит в замешательство. Пожалуй, в допущении подобной вероятности самим Фрейдом, а также в том, что и позднейшие исследователи не отмечали странности этого предположения, сказалась неадекватность «русских стереотипов» – разделяемых людьми Запада представлений об экзотической России, в которой возможны самые невероятные эксцессы, сексуальные и политические. Как писал Фрейд, «никоим образом не исключено», что маленький ребенок становится свидетелем полового акта родителей, и это случается «не только в пролетарских семьях». Легко также представить себе, что супруги, в спальне которых случайно или вследствие болезни спит полуторагодовалый ребенок, захвачены внезапным желанием и занимаются любовью. Но чтобы они в присутствии ребенка позволили бы себе столь обильное, многочасовое сексуальное пиршество в огромном помещичьем доме, полном нянек и слуг…

Можно допустить, что воспринятые в полтора года образы, отложившись в бессознательном, в четыре года реализуются в пугающем сне и, превратившись в симптомы, преследуют пациента всю жизнь. Но нельзя поверить в то, чтобы полуторагодовалый ребенок отследил всю бесконечную сексуальную сцену, пока, наконец, не прервал ее своим криком, и чтобы его бессознательное расчленило бы ее на акты и отсчитало бы до трех.

Запасные варианты

Это не единственные несообразности, которые видны в истории детского невроза Человека-волка; но они доводят до предела искусственность других элементов картины. Видимо, самого Фрейда это продолжало беспокоить и тогда, когда он писал «Из истории одного