въ печати. Тогда я еще не зналъ, что Лоисъ былъ родомъ еврей; но, кажется, это не было извѣстно въ литературно-философскихъ лондонскихъ кружкахъ, вплоть до его смерти. Поэтому-то Люисъ такъ и смахивалъ на нѣмецкаго и даже русскаго литератора-журналиста и наружностью, и всей своей повадкой. И онъ, такъ же какъ и Милль, свободно говорилъ по-французски, тогда какъ І'ербертъ Спенсеръ не владѣлъ, кажется, ни однимъ иностраннымъ языкомъ. Въ Парижѣ позитивисты считали Лоиса своимъ человѣкомъ. Изъ всѣхъ англійскихъ мыслителей второй половины вѣка онъ, безъ сомнѣнія, болѣе послѣдователь Огюста Конта, чѣмъ кто либо. И въ немъ его небританская юркость сказывалась разно-

сторонностью умственныхъ интересовъ. Съ нимъ вы могли, говорить о чемъ угодно: философія, наука, изящная литература, театръ, общественные вонросы — находили въ немъ откликъ и оцѣнку. Въ его домѣ каждый свободномыслящій иностранецъ попадалъ въ сочувственную среду. Почти всѣ его симпатіи были тамъ, на континентѣ, по ту сторону Канала. Онъ не любилъ многихъ порядковъ своей страны и слишкомъ часто испытывалъ гнетъ разныхъ британскихъ идей, предразсудковъ и запретовъ. Врядъ ли въ какомъ другомъ англичанинѣ той эпохи можно было найти такого общечеловѣка, какъ Лоисъ, и такого искренняго сторонника всякой эмансипаціи: идей нравовъ, обычаевъ и вкусовъ.

Въ домѣ Лоиса собирались тогда почти всѣ лондонскіе позитивисты. Онъ считался позитивистомъ оттѣнка Литтре и Вырубова, но ближайшими друзьями его нодруги, знаменитой романистки Джоржъ Эліотъ, были сторонники религіознаго позитивизма — профессоръ Бисли и извѣстный публицистъ и критикъ, Фредерикъ Гаррисонъ, о которомъ я буду еще имѣть случай говорить въ главѣ о литературномъ мирѣ Парижа и Лондона. Профессоръ Бисли совсѣмъ почти неизвѣстенъ у насъ своими трудами. Въ то время онъ былъ однимъ изъ немногихъ представителей научно-философскаго направленія въ исторіи. Тогда онъ смотрѣлъ еще молодымъ джентельменомъ; а въ послѣднюю мою поѣздку я нашелъ уже въ немъ старика, но все такого же высоко-приличнаго съ его рослой суховатой фигурой и характернымъ британскимъ лицомъ. И онъ, и многіе изъ тогдашнихъ радикально-мыслящихъ людей считали Милля и Люиса иниціаторами научно-философскаго направленія, поборникам котораго приходилось ратовать противъ вѣковыхъ устоевъ британскаго консерватизма. Профессоръ Бисли заведовал «колледжемъ», состоящимъ при Лондонскомъ университетѣ и преподавалъ исторію въ нѣсколькихъ частныхъ заведеніях Лондона. Но и тогда, и теперь уішверситетская наука, преподаваніе профессоровъ не представляло выдающагося интереса, что продолжается и до сихъ поръ. Жизнь британской столицы міра слишкомъ захватывала васъ, чтобы удѣлять много времени на посѣщеніе лекций. Гораздо больше привлекала библіотека Британскаго Музея, гдѣ вы можете прекрасно работать, какъ ни въ какомъ другомъ всемірно-извѣстномъ книгохранилищѣ. И тогда, и теперь, по прошествіи почти тридцати лѣтъ, доступъ для инотранцевъ довольно легкій: стоитъ только имѣть рекомендацію, и вамъ выдаютъ полугодовой билетъ, позволяющій вам ежедневно, кромѣ воскресенья, заниматься въ громадной ротондѣ, пользуясь богатѣйшими ресурсами этого книгохранилища. Я и тогда уже былъ пріятно изумленъ этими ресурсами и образцовыми порядками Британскаго Музея. Работая надъ статьей для Fortnightly-review о «Нигилизмѣ въ Россіи», я нуждался между прочимъ въ цитатѣ изъ собственной русской статьи, напечатанной мною въ «Библіотекѣ для Чтенія», въ отвѣтъ на громовую выходку покойнаго Аксакова противъ молодого поколѣнія. И я нашёлъ въ каталогѣ переименованіе всѣхъ беллетристическихъ и небеллетристическихъ вещей моихъ, да еще написанное прекраснѣйшимъ русскимъ почерком.

Въ той главѣ, гдѣ я буду говорить о двухъ очагахъ британской науки и высшаго преподаванія — Оксфордѣ и Кэмбриджѣ—я познакомлю читателя съ тоном лекцій и физиономией аудиторий. Собственно въ Лондонѣ, въ послѣднюю мою поѣздку меня интересовало преподаваніе философскихъ предметовъ, въ особенности по психологіи. Профессоръ Сёлли, читавшій тогда въ Лондонскомъ университетѣ, известенъ русской публикѣ почти наравнѣ съ именами Бэна и Спенсера. Его книгу о «Пессимизмѣ», которой я особенно сочувствую, мнѣ приводилось комментировать не такъ давно въ публичной лекции на тему: что такое счастье? Въ Селли нашелъ я одного изъ самыхъ убѣжденныхъ сторонниковъ опытнаго метода психологіи и попалъ на его лекцию об эстетической способности души человѣка. Читаетъ онъ не блестяще, очеиь нервно въ просторной аудиторіи, гдѣ при мнѣ сидѣло не больше дюжиныслушателей, изъ которыхъ одна треть были женщины. И Сёлли, какъ когда-то Милль, не зналъ до какой степени имя его извѣстно у насъ, Въ нём нашёлъ я человѣка живого и добродушнаго собесѣдника, не скрывшего отъ меня, что въ послѣдніе десять лѣтъ въ философскомъ преподавании и въ Лондонѣ, и въ другихъ университетскихъ городахъ Англіи, Шотландии и Ирландіи, стало опять поднимать голову метафизическое направленіе, идущее отъ нѣмцевъ. Въ немъ замѣтилъ я ту прямолинейность которая часто мѣшаетъ относиться къ сторонникамъ другихъ міровоззрѣній пошире. Сёлли напомнилъ мнѣ кружокъ лондонскихъ позитивистовъ шестидесятыхъ годовъ, который теперь почти уже не существуетъ. Въ философскомъ преподаваніи чувствуется возвратъ къ метафизикѣ; но британская точная наука идетъ своимъ путемъ и работаетъ надъ пополненіемъ той сокровищницы фактовъ, выводовъ и законовъ, безъ которой немыслимо никакое цѣльное міропониманіе.

V

Политическое движеніе. — Конецъ второй имперіи. — Наполеонъ III и тогдашняя оппозиція. — Революціонные элементы. — Эмиграція. — Заграничные конгрессы. — Паденіе имперіи. — Война. — Коммуна. — Рядъ президентов — «Аѳинская республика» — Папама. — Позднѣйшій status quo. — Тотъ же періодъ въ Англіи. — Мои знакомства въ обѣихъ столицахъ

Обращаюсь къ своимъ сверстникамъ, людямъ шестидесятыхъ годовъ, особенно тѣмъ, кто и сорокъ лѣтъ тому назадъ интересовались всего больше политическими и соціальными вопросами и спрашиваю: какъ большинство изъ нихъ смотрело тогда на Францию второй империи? Не говорю — «конца» второй империи, потому что тогда очень близкій конецъ бонапартова режима трудно было еще предсказать. Разве не правда, что у всѣхъ нас, сколько-нибудь сочувствующих идеямъ общественнаго возрождения и умственнаго прогресса — было почти одинаковое отношение къ тогдашней Франціи? Въ сущности, и тѣ, кто занимался газетной и журнальной публицистикой, плоховато знали Францію и французовъ, довольствовались нѣкоторыми общими выводами и оцѣнками, вѣрили въ то, что государственный переворот второго декабря былъ дѣломъ хищнической шайки, что режимъ этотъ — одинъ долженъ считаться источникомъ всякой порчи. Только весьма немногие понимали, что нельзя все сваливать на одного Наполеона III-го и что будь на мѣстѣ французовъ другая нація — она бы такъ скоро не подчинилась порядкамъ имперіализма. И для большинства изъ насъ настоящая Франція сводилась тогда къ тѣмъ людямъ, которые пострадали послѣ переворота 2-го декабря, къ крупнымъ представителямъ эмиграціи и къ кучкѣ депутатовъ, которые во второй половинѣ шестидесятыхъ годовъ ратовали въ Законодательномъ Собраніи за идеи, противныя бонапартизму. И въ самой оппозиціи мы недостаточно различали то — откуда она идетъ. Быть врагомъ имперіализма значило, для большинства изъ насъ, представлять собою нѣчто безусловно достойное сочувствія. Мы знали