– Ага, по-людски! – обиделся Злобин. – А они бы нас по-людски? Они ж нас за человеков не считают… Вон на Романовском хуторе ихние казаки наших ребят заместо лозы рубили. Практиковались, подлюги. Раздели догола, сначала, понимаешь, руки…

– Злобин! Это приказ.

Платон слышал, как конвойные делили сапоги пленных, офицеры тоже слышали. Один, большеглазый мальчишка в разорванном френче с унтер-офицерскими погонами, сев на землю, стал стаскивать белый от известковой пыли сапог.

– Мишин! Прапорщик, что вы делаете? – Худой штабс-капитан толкнул его в плечо. – Не позорьте нас…

Мальчишка, не обращая внимания на офицера, стянул сапог, швырнул его конвойным.

– Пусть подавятся, – он стащил второй сапог. – Жали, проклятые, безбожно.

Размотал портянки, скомкал. С трудом поднялся, выпрямился.

– А босиком, господин штабс-капитан… – улыбаясь, выдохнул он. – И умирать приятней.

Липягин, пригладив пышные усища, по-волжски окая, скомандовал: «Пошли!» Клацнули ружейные затворы, офицеры помогли встать раненому. Мишин, босой, расправив плечи и закинув голову, разглядывал что-то в небе. Он улыбался. Платон тронул кобылу шенкелями и тоже посмотрел вверх – над степью в молочном мареве носились стрижи.

– Товарищ комэск! – окликнул его Липягин. – Офицер тут брешет, шо он ваш крестник.

Слово «крестник» прозвучало странно, точно сказано было на непонятном чужом языке. Что оно значит тут – среди боли, крови и смерти? Прихлопнув на щеке слепня и с хрустом раздавив его пальцами, Платон подъехал к пленным. В раненом офицере он узнал Долматова. Узнал с трудом, у поручика, точно бритвой, было срезано ухо и часть лица.

– И вправду крестник, – хмуро буркнул Платон.

– Каширский, – скалясь от боли, сипло выкрикнул поручик. Его поддерживали под локти два офицера. Над виском в кровавом месиве белела кость черепа.

– Агитировать будешь, ваше превосходительство? – спросил Платон, взглядом прилипнув к сахарной белизне кости. – За Святую Русь? За царя-батюшку?

– Агитировать? – Поручик по-рыбьи хватал воздух, точно задыхаясь. – Агитировать?!

Долматов, падая, рванулся вперед, двое едва успели подхватить его.

– Нет! Не агитировать! – давясь, выкрикнул он. – Вас расстреливать надо было! Пороть шомполами до костей! Вешать! Вешать!

Он зашелся в кашле, задыхаясь, выплюнул кровавый сгусток.

– Вот вы всемирное счастье обещаете… Счастье! Да как может счастье родиться из вашей злобы. Из ненависти. Зло рождает лишь зло. Не может ненависть родить счастья! Не может! Вы хуже варваров… вы – не люди… Вы умеете лишь убивать… – Он снова закашлялся. – Убивать! Вы – волки! Лютые волки! Стая бешеных волков. И скоро вы начнете рвать в клочья друг друга…

Долматов то ли зарыдал, то ли захохотал. Платон махнул рукой Липягину.

– Каширский! – прокричал, срываясь на визг, Долматов. – Повернись!

– Что еще? – Платон нехотя повернулся.

– Ты мне все-таки жизнь спас… – Поручик сунул руку за пазуху. – Не хочу в спину.

Время споткнулось. Время вдруг стало тягучим, как сироп. В этом прозрачном сиропе Платон завороженно увидел, как Долматов вытянул из-за пазухи револьвер и выставил руку. Отчего рука в перчатке, удивился Платон, приняв за перчатку засохшую кровь. Глухо, как под водой, бухнул выстрел. Из черной дыры ствола вырвался огненный шар, надулся лимонным жаром и медленно покатился к Платону. Нежный и красивый, он не мог причинить вреда, нет. Платон выпрямился в седле. Нет, не мог… В немом и плавном танце красноармейцы, выставив штыки, кинулись к пленным. Офицеры, беспомощно закрываясь руками, валились на колени, сгибались, как в молитве, падали на землю. Штыки вонзались снова и снова. «Вот ведь черти, я же приказал…»

Лимонный шар лопнул.

Чугунный молот, горячий и тугой, ударил в грудь. Платон качнулся, его тело, точно колокол, налилось рокочущим гулом. Стараясь удержаться, беспомощной рукой он пытался поймать луку седла. Седла не было, не было и руки. Небо, полное неугомонных стрижей, вдруг побледнело, дрогнуло – с небом явно что-то было не так, небо потащило Платона куда-то вбок, все быстрей и быстрей, на миг застыло, как на краю пропасти, и, словно наконец решившись, безнадежно ухнуло вниз. Свет погас, время остановилось.

16

Безумно хотелось пить. Такой лютой жажды Платон не испытывал никогда. Пить… пить… свинцовый маятник качался устало, безнадежно. Вместе с красно-вишневой жаждой – шершавой и горячей, как булыжник из костра, вползала вязкая боль. Тело наполнялось глухой темно-лиловой тяжестью. Тело разбухало, становилось огромным, размером с гору. Мысли, мутные и неспешные, вяло перетекали одна в другую.

«Пить… пить… Катьку жаль, пропадет она без меня… Но если хочу пить, значит, еще жив…»

Возникла Катерина. С лицом прекрасным и печальным, как лица на иконах, она молча протянула ковш воды. Платон боялся разлить, взял бережными руками, осторожно поднес к губам. «Ни капли не пролью, ни капли…» Стальной кованый край, вода ледяная, пахнет колодцем, пахнет скошенной травой, лесом и талым мартовским снегом. Платон делает глоток, еще один. Он не торопится, пьет. Катерина смотрит, смотрит печально, без улыбки. Она не улыбается. Никогда.

Он пил и пил. Но жажда не уходила, становилась нестерпимей и безжалостней. Кто сказал, если жажда, значит, жив? Ничего не значит. Может, это он и есть, ад? Но почему ад? За что? Или прав был поручик Долматов: зло порождает зло. И не построить счастья на ненависти.

Появился поручик. В бело-сахарном мундире с золотыми эполетами, в тугих белых перчатках, серебряная сабля на боку, строгий и торжественный, точно воин какой-то ангельской рати. Лишь жуткая рана на правой стороне черепа напоминала о случившемся.

– Волки… – не разжимая серых губ, произнес он. – Прокляты будете до десятого колена. Черная кровь будет течь в жилах ваших внуков и правнуков. Двести лет будете жрать друг друга. Сыновья распнут отцов, дочери отрекутся от матерей, брат предаст брата. Двести лет будет вами править ложь и страх. Без Бога жить будете, в сумраке греха, без чести и достоинства. Даже смысл слов этих будет детям вашим неведом. Царем своим коронуете Каина кровавого. Каина на вашем престоле сменит Ирод, за ним придет Иуда. А за Иудой придет сам Сатана. Коронуете и Сатану. Зверь будет править вами. Сам дьявол.

От его спокойного вкрадчивого голоса Платону стало жутко. Ну а как правду говорит? На мундире жаром горели медные пуговицы. Мраморная рука лежала на серебряной чеканке сияющего эфеса.

– А как же справедливость? – возразил он. – Тыщу лет народ тиранили…

– Справедливость? Какая справедливость? – Поручик заговорил ласково, как с ребенком, и от этого стало еще страшнее. – Что такое справедливость? В устройстве мира принцип справедливости не предусмотрен. Орел рождается орлом, а зяблик зябликом. С точки зрения червя, Творец поступил с ним нечестно. Но он рожден червем, червем и умрет. Таков закон мироздания. Вы восстали против закона устройства вселенной. Против закона всемогущего Бога. Дьявол прельстил вас сверкающей погремушкой справедливости, и вы соблазнились ею. Вы служите Сатане. Вы рушите храмы, сбрасываете с куполов кресты, сжигаете иконы… Вы режете священников, насилуете монашек, вы надеетесь на щедрое вознаграждение от своего хозяина – по справедливости. За труды ваши старательные вам и воздастся…