Детали этой истории показались Клаудии подозрительно знакомыми. Она залезла в записи своей предшественницы. На Мерси-стрит карты уже давно были электронными, но для семидесятилетней и устойчивой к технологическому прогрессу Эвелин Додд сделали исключение. Все без исключения пациентки – и на ранних сроках, и на средних, и опоздавшие – становились предметом подробного описания в ее тетради на кольцах.

Клаудия углубилась в тетради. Записи отражали живую картину ежедневной работы клиники, равно как и постепенного физического и умственного угасания Эвелин. Ее заметки укорачивались, и с кучей появившихся подчеркиваний и хитрых сокращений их уже было не так просто расшифровать.

Весной 2006 года в клинику приходила опоздавшая, девятнадцатилетняя девушка по имени Л. Джонс (или, скорее, Л. Джеймс, – после первого микроинсульта почерк Эвелин сильно ухудшился). Пациентка была на двадцать пятой неделе беременности, уже запрещенной для прерывания. Ее ребенок должен был родиться в ноябре, – ребенок, которого ее вынудило выносить Содружество; ребенок, для которого в этом мире не было безопасного места.

Клаудия никогда не узнает, была ли эта пациентка, которую развернули на двадцать пятой неделе, матерью Малышки Доу.

Всякое возможно. Возможно даже (маловероятно, но возможно), что для пациентки Эвелин все закончилось благополучно. Что Л. Джонс или Л. Джеймс – бедная, зависимая, девятнадцатилетняя и нежеланно беременная – отважно встретила лицом к лицу свое нежданное материнство, завязала, нашла жилье и возможность зарабатывать. Возможно, ближе к концу своей беременности она нашла средства, чтобы защитить себя и своего ребенка от еще одного Марка Кеогана.

Человека с криминальным прошлым и сильным пристрастием к наркотикам. Огромного человека, который мог бы сломать ребенку шею одной левой.

Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов, за исключением одного: Малышка Доу умерла жестокой смертью. Маленькая девочка без объяснений исчезла из мира, и этого никто не заметил много месяцев. Если бы в тот день в марте 2008-го переменился ветер или побережье Массачусетса в ту зиму накрыл еще один северо-восточный монстр, строительный мешок могло бы унести в море, а тело ребенка так бы и не нашли.

Вот о чем думала Клаудия, глядя, как Шэннон удаляется по коридору в сторону приемной, высекая искры из ковролина своими палеными «уггами». Она не явится в понедельник утром. Ее ребенок родится зависимым, у зависимой матери. Ребенок, для которого в этом мире не будет безопасного места.

Клаудия задумалась о протестующих, толпящихся на Мерси-стрит: об этих верующих завсегдатаев церкви, давших обет безбрачия священниках и монахах. Было бы им хоть какое-нибудь дело до Шэннон Ф. – бездомной наркоманки, обитающей на тротуаре у Даунтаун Кроссинг и преследующей туристов в поисках мелочи, – если бы она не была беременна? Их главной целью было не дать ей сделать аборт. Ее безрадостная борьба за жизнь и суровые реалии, которые делали материнство невозможным, не волновали их ни капли.

ЧТО ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА ЧЕЛОВЕКОМ? Разум и воспоминания, все, что он делал и чувствовал, знал и создавал, видел и понимал, о чем думал и о чем мечтал. У зародыша нет мыслей или воспоминаний, он ничего еще не сделал, он ничего не понимает. И тем не менее этот безмолвный, лишенный мыслей комок тканей – живой, да, но бесформенный, неразумный, неспособный ни утешить, ни понять доводы, ни даже засмеяться, – считается жизнью, которая имеет значение. А вынашивающая его женщина, сложное существо, двадцать или тридцать лет жившее и формировавшееся в этом мире, – просто средством производства. Ее чувства, соображения, нужды и желания не значат ничего.

Бесспорно, зародыш – живая материя. Но это не человек.

Зародыш в лучшем случае заготовка, и женщина, носящая его, может при желании превратить его в человека. Но какой смысл создавать еще одного человека, если жизнь женщины – человека, который уже существует, – практически ничего не стоит?

Малышка Доу была человеком. Маленькой девочкой, которая чувствовала любовь и радость, которая радовалась жизни в своих розовых штанишках и хихикала, когда ей красили ногти, и которая в конце концов испытала ужас и страх, предательство и боль. Когда она была зародышем, массачусетский закон отстоял ее права, а став человеком, она оказалась в полной зависимости от женщины, которая не могла, да и не хотела ее растить. Став настоящим человеком, Малышка Доу осталась сама по себе.

БАР РАСПОЛАГАЛСЯ ПО СОСЕДСТВУ. Затхло пахнущий подвал, известный своим дешевым пивом, а в летнее время – неумеренной работой больших кондиционеров, подвешенных под потолком. В феврале температура внутри была такая же. Как обычно по пятницам, сотрудники клиники застолбили угловой столик. По обеим сторонам портала висели телевизоры: один настроенный на «Эн-И-Си-Эн», где ведущий прогноза погоды мрачно предрекал приход очередного северо-восточного монстра, а на другом «Бостон Брюинз» разносили на льду «Детройт».

– Кто-нибудь помнит игру «Невеста»? – сказала Клаудия.

– Чего-чего? – переспросила Хизер Чен, старшая медсестра. Она была примерно ровесницей Клаудии, достаточно взрослой, чтобы помнить камерные развлечения аналогового детства: настольные игры, пазлы. – Тут я пас.

– Не смотрите на меня, – сказала Флорин, исполнительный директор. – Черные такими штуками не занимаются.

– Мэри точно должна помнить. – Клаудия помахала Мэри Фэйи, которая только что вернулась с улицы, куда выходила покурить. – «Невеста». Настольная игра.

– О господи. – Мэри тяжело опустилась на стул, от ее пальто тянуло морозным воздухом и сигаретами. – У сестры была. Они никогда не давали мне играть, я в основном только смотрела. Помните торты?

– Торты? – повторила Флорин. – Я потеряла нить.

Она была публичным лицом клиники, очаровательная и телегеничная, бывшая Мисс Теннесси, выросшая в хаосе конкурсов. А еще она была частым гостем на кабельных новостных каналах, участвовала в дебатах по вопросам смертной казни. Клаудия видела, как она непринужденно и изящно разделала праворадикального конгрессмена, как опытный шеф – цыпленка.

Во входную дверь снова ворвался арктический ветер – к ним присоединился Луис. Клаудия подвинулась, чтобы освободить место.

– Смысл игры, – сказала она, – цель игры была в том, чтобы спланировать свою свадьбу. Тебе нужно было платье, кольцо, свадебный торт и еще что-то, я забыла.

– Цветы, – сказала Мэри. – И жених.

– А да, жених еще. Ты кидаешь кубик, двигаешься по доске и если попадаешь на поле «Кольцо», то можешь выбрать кольцо, потом торт и так далее.

– Настоящее кольцо? – спросила Флорин.

– Нет, колец там не было. И тортов тоже. Были карточки с рисунками. Времена были попроще. – Клаудия потягивала пиво, отдававшее чем-то цветочным. Так бывало всякий раз, когда она садилась рядом с Флорин, которая очень серьезно относилась к значению своего имени. В тот вечер на ней были серьги в форме пионов и пахло от нее ее фирменными духами с жасмином.