-  Прикрой хорошенько глаза, чтобы мыло не попало –  сейчас смывать буду.

-  Да, -  тихо хрипнул он.  Дождался,  когда стечет вода  и подхватился с полка, садясь боком и прикрывая  ладонями  пах: - Дальше я сам!

-  Сам так сам… -   неловко отвернулась я,  до конца  не веря в происходящее. Постояла немного, потерянно прислушиваясь к плеску воды и громкому мужскому сопению, и стараясь опять обрести то самое душевное  равновесие.   Не получалось.  Устроила себе прелюдию... Прикрыла глаза и, прислушавшись к себе, мысленно плюнула на  метания разума, потому что тело было совсем даже не против - дыхание сбилось, живот подобрался, напрягся до предела, соски собрались в тугие горошины.  Нервно прошлась руками по своим бокам. Невыносимо тесная рубашка промокла  и  уже давно и сильно  мешала. Я подхватила подол и попыталась снять ее через голову, но куда там!  Потянула чуть сильнее и шов на бедре треснул, разошелся.  Капец раритету!

-  Что…?! – раздалось из-за спины.

-  Ты мойся, мойся.  Рубаха бабкина тесная… лопнула, - дернула я одежину на две половинки  и осталась стоять, в чем мать родила.

   Сырые половицы не скрипнули, и шагов я не услышала.  Только легли на бедра его руки.  Я затаила дыхание…   Твердые и мокрые, немного скользкие от мыла  ладони  замерли на моей  коже, давая последний шанс отступить, одуматься,  будто спрашивая – не оттолкну ли?  Потом ласково прошлись  снизу вверх – кругло огладили,  улеглись на талию, охватили ее, надавили…, сомкнулись пальцами, и он  восхищенно  выдохнул:

-  Слыхал  про такое, но не верил никогда...  Даришь мне себя?

-  Дарю… - согласилась я,  и уточнила шепотом:  -  И для себя тоже беру, Ванечка.

-  Тогда держись, - хрипнул он.  Рывком повернув, вдавил в себя, подхватил одной рукой грудь и припал к губам…

    Потом я вспоминала, стараясь не упустить ничего важного для себя,  не забыть, а главное – понять…  Когда это случилось, как произошло?   Повторяя в памяти и укладывая там все по полочкам, по очереди, по времени… и  ничего не получалось.  Вспоминалось  урывками, кусками,  что за чем – непонятно, но вспомнила все,  ни единой мелочи не упустила.   И все равно не понимала – когда, в какой момент, после чего я так не продумано и неоглядно провалилась во все  это с головой?  Но  больше всего потом думалось о его пальцах.  Я забыла…  не успела,  идиотка проклятая!  Сдыхала потом  от страшного, пожирающего  чувства вины, таскала  склянку эту чертову!

   А тогда до утра почти, до предутреннего  серого неба, до первого света, до петушиного крика...   Дышали, как загнанные лошади, хрипели и стонали, будто сама душа болела – и у него и у меня тоже…

    Отдыхали  урывками, тесно прижавшись  друг к дружке, и слушали дыхание рядом, успокаивая разбушевавшиеся сердца.  Я тогда приходила в себя и вспоминала… что «считай – нет его уже».  И в мгновенном и остром  страхе цеплялась руками, ногами и зубами даже… он глухо стонал, но не упрекал – терпел, только проводил сильно ладонью по моему телу.  Мы опять шевелились, оживали, руки  сами тянулись тронуть, ощутить,  узнать опять,  запомнить…

   Когда уже стало светать, и керосинку мы погасили, он поднял меня на руках и поставил на лавку.   Смотрел в предрассветных сумерках, касался везде руками и  губами, тянул к себе, прижимал, спрашивал, задыхаясь:

-  Чуешь, как  рука легла?  Где каждая ложбиночка,  впадинка твоя, а где  для тебя колом стоит?  Что для меня ты выросла, для меня родилась?  Признавайся, Алена! - радовался, - под мою руку тебя делали?

-  Сильно глянулась  я тебе, Ванечка? –  растроганно шептала я знакомые с детства слова, прижимая к своей груди его мокрую голову:  - Вернешься ко мне, не забудешь?

-  Этим  вечером  и буду.  Тихий угол какой найди… откуда ты родом, скажешь?  Если вдруг сейчас не придется, где искать тебя, если не здесь?  Где  живет твоя родня? - тормошил и допрашивал он меня, а я послушно отвечала:

-  Колотово.  Соловьевы мы, а по матери – Турчиновы.

-  Так вот оно… - легко и весело смеялся он, -  Турчиновы, значит.  Вот в кого ты пошла, смесочка.    Слыхал я,  что нет ласковее к мужу  и краше баб, чем  низовые тумы,  но  это самому нужно...   Дождись меня, Алена.  Будешь ждать?  Больше некому.

-  Ты же обещал вечером быть, - печально кивала я, давясь слезами, а он собирал их губами и опять валил меня на лавку...  сладко давил, навалившись,  рычал по-звериному, брал…

-  Ваня… останься, - безнадежно просила я,  заглядывая в шальные  и дикие, черные, как ночь,  глаза.

-  Сегодня буду…  я ж говорю…, а не придется – потом  найду тебя, обещаю.  Все хорошо будет… теперь точно.  Веришь? –  обещал он,  жадно выцеловывая  мою шею, грудь, живот…

-  Тебе верю, - горько рыдала я, проклиная себя за то, что сделала, и уже тогда понимая, что не нужно было, потому  что не пройдет оно для меня  просто так.  Дура!

-  Ну чего ты ревешь, дурная? -  нечаянно подтверждал он это, целуя уже мое лицо – щеки,  глаза: - Выживу теперь, вернусь, раз уж тебя встретил.  Беречься сильнее стану, есть теперь для кого.  Под меня делали -  моя, - жадно  мял он мое тело, а я покорно  подавалась к нему: - Для меня такая росла, меня же ждала?

-  Так, Ванечка, так, - тянулась я в свою очередь выцеловать, выгладить, вобрать в себя, успеть в который раз…

   Когда уже стало совсем светло, он вылил на себя очередной ковш воды,  небрежно кинул на плечо полотенце и вышел в предбанник, оставив дверь открытой.  Поднял с лавки часы на ремешке, взглянул… потом на меня и виновато улыбнувшись,  стал  быстро одеваться.  Вскочил в свои  сапоги, обернув ноги свежими портянками, взглянул на  груду грязных тряпок на полу, а меня вдруг прострелило безумной надеждой –  это же своеобразный якорь, пускай оставит хоть что-то, а оно послужит… да черт его знает - чем, ну а вдруг?

-  Оставь… пожалуйста, заберешь потом чистое, - попросила  его.

-  Ладно,  - засмотрелся он на меня, мотнул головой: - Не стой так.  Накинь что… проводи меня.

-  Сейчас,  Ванечка, - кинулась я мотать шаль наподобие парэо, вступила в разношенные чуни бабы Мани, вспомнила  о ней на секунду,  следом -  про всю окружающую действительность, и сердце дернулось в надежде  – я же задержала его!  Теперь с рассветом видно будет все село – с крышами из металлочерепицы  разного цвета,  электрическими столбами нового образца, тот же асфальт  не так далеко.  А может – и пусть?  Что-то нарушится и изменится тоже что-то, и он тут – возле меня останется, живой  и невредимый.

-  Ваня? – жалобно  окликнула я его, увидев, что все уже  – справился.   Полностью одет, обут, часы  на руке,  и кобура с пистолетом на пояс пристегнута.

-  Давай, я покажу тебе село?

-  Некогда, Алена,  в другой раз, - бережно обнял он меня за плечи и вывел из постройки.  С надеждой задержав дыхание, я  разочаровано выдохнула -  на дворе стоял туман.  Густой и вязкий, как кисель, он  полз и стелился под ноги,  прямо на глазах  опадая мелкими каплями на траву.  Глухо щелкнул  где-то в его молочной глубине соловей и сразу  умолк…   Не захотел  петь сослепу, или подругу не видел – не петь же абы для кого?  Я отчаянно и безнадежно вздохнула.  Вцепиться, как клещами, что ли и не отпустить никуда?  Не станет же он отдирать меня и отбиваться?  А потом время совсем выйдет, туман опадет, уляжется,  и он увидит и поймет.   И это все решит… или нет?