Так прямо и сказал:

— Не бывать этому!

— Не надо вредничать, Энди, милый. Такая редкая возможность! Ну зачем ты так?

— Нет и все. Ты не будешь работать в театре.

— Такой шанс раз в жизни бывает! Я два года этого добивалась!

— Как это — два года добивалась?

Тут все и вышло наружу насчет школы танцев.

Когда Кэти закончила свой рассказ, Энди только выпятил подбородок еще на дюйм.

— Ты не будешь выступать на сцене.

— Такая возможность! Я вчера встретила мистера Мандельбаума, он видел, как я танцую, ему очень понравилось, и он обещал мне сольный номер в своем новом спектакле.

— Ты не будешь выступать на сцене.

Что я всегда повторяю: лучше всего на людей действует такт. Будешь вежливым и тактичным — все будут делать то, что тебе надо, а если ты просто выпячиваешь подбородок и начинаешь командовать, людям становится обидно и они огрызаются в ответ. Я-то отлично знал Кэти. Она бы для Энди все сделала, попроси он по-хорошему, но такого отношения стерпеть никак не могла. Да разве ему объяснишь? Такому, как наш Энди, этого кувалдой в голову не вобьешь.

Кэти прямо так и вспыхнула:

— Нет, буду!

— Ты понимаешь, что это значит?

— Что?

— Конец… всему.

Она заморгала, как будто он ее ударил, а потом вскинула голову.

— Ну и прекрасно, — говорит. — Всего хорошего!

— Всего хорошего! — отвечает Энди, упрямый молодой осел.

Так и разошлись в разные стороны.

Я вообще-то за театральной жизнью особо не слежу, но теперь это уже было, можно сказать, дело семейное, так что я стал проглядывать в газетах заметки о «Цветочнице» — так назывался спектакль, в котором мистер Мандельбаум дал Кэти сольный номер. Пьесу временами ругали, но про Кэти все говорили хорошо. Один даже сказал, что она как глоток холодной воды наутро после попойки — для газетчика это высокая похвала.

Сомневаться не приходилось — она имела успех. Понимаете, Кэти была нечто новенькое, а в Лондоне такое ни за что не оставят без внимания.

В газетах печатали ее фотографии, а одна вечерняя газета поместила статью «Что помогает мне сохранить молодость» за ее подписью. Я эту статейку вырезал и показал Энди.

Он просмотрел статью. Потом посмотрел на меня, и взгляд его мне не понравился.

Он сказал:

— Ну?

Я сказал:

— Пардон.

Он сказал:

— И к чему это?

Я сказал:

— Не знаю.

Он сказал:

— Идите работайте.

Я и пошел.

В тот же вечер случилось нечто странное.

Мы в те времена ужинов особо не готовили, но по вечерам не закрывались, конечно, на случай, если жителям Сохо взбредет в голову перед сном побаловать себя гренками по-валлийски. И в тот вечер, как обычно, все были на посту, только свистни; хотя на посетителей, как говорится, не рассчитывали.

И тут ровно в половине двенадцатого подъезжает такси, и в ресторан входит компания — четыре человека. Один красавчик, другой, девушка и еще одна девушка. Вот эта вторая девушка была Кэти.

— Привет, дядя Билл! — говорит.

— Добрый вечер, мэм, — отвечаю с достоинством — я же как-никак на службе.

А она говорит:

— Ой, дядя Билл, перестаньте! Лучше улыбнитесь и скажите старому другу «Привет!», а не то я всем расскажу про тот случай в Уайт-Сити.

Ну, вы знаете, есть вещи, о которых лучше помалкивать, и та ночь в Уайт-Сити, на которую намекала Кэти, как раз из такого. Я до сих пор считаю и всегда буду считать, что констебль не имел никакого права… Ладно, это вам неинтересно. Да я и сам был рад повидать Кэти, так что я ей улыбнулся.

— Полегче, — говорю, — полегче! Я рад тебя видеть, Кэти.

— Ура! Эй, Джимми, позволь тебе представить моего друга — дядю Билла. Тед, познакомься, это дядя Билл. Вайолет, это дядя Билл.

Не по чину мне было отвесить ей подзатыльник, а очень хотелось. Никогда она себя так не вела — нахально и беззастенчиво. А потом я сообразил, что она волнуется. И неудивительно — Энди мог войти в любую минуту.

И точно, тут он как раз и выходит из задней комнаты. Посмотрела Кэти на него, и он посмотрел на Кэти, и вижу, лицо у него будто застыло, а ни слова не сказал. И скоро опять ушел.

Кэти вздохнула, глубоко так.

Говорит тихонько:

— Он хорошо выглядит, да, дядя Билл?

Я говорю:

— Да, неплохо. Ну что, малышка, читал я о тебе в газетах. Ты их сразила.

А она говорит:

— Не надо, дядя Билл.

Как будто я ее чем обидел. А я хотел приятное сказать. Поди пойми этих девчонок.

Когда их компания расплачивалась, дали такие чаевые — мне просто померещилось, что я опять у «Гвельфа», только над душой не стоит разбойник-метрдотель. Отвалили они, а Кэти задержалась — перемолвиться со мной словечком.

— Он хорошо выглядит, правда, дядя Билл?

— А то!

— Он… он говорит когда-нибудь обо мне?

— Не слыхал.

— Наверное, он все еще сердится на меня, да, дядя Билл? Он точно ни разу обо мне не вспоминал?

Я, чтобы ее подбодрить, рассказал, как показывал ему ту статью в газете, но Кэти это, по-моему, не подбодрило. Так она и ушла.

А на следующий вечер опять приходит ужинать, уже с другой компанией. На этот раз их было шестеро, считая Кэти. Не успели сесть за столик, являются те красавцы, Джимми и Тед, и с двумя девушками. Сидят, ужинают, перекликаются от одного стола к другому — в общем, веселятся вовсю.

Слышу, один говорит:

— Эй, Кэти, ты была права! На него стоит посмотреть! Никаких денег не жалко!

Я не понял, о ком это он, а они все засмеялись. И все нахваливают кормежку — ну, это как раз неудивительно. Жюль в тот день не ударил в грязь лицом. У этих французов артистический темперамент. Услышал, что у нас, так сказать, хорошее общество собралось — расцвел, что твой букет, как его в воду поставишь.

— Наконец-то! — говорит и меня норовит расцеловать. — Слава о нас достигла мира развлекательной индустрии! О достойной клиентуре к ужину Бога я молил, и вот явилась она!

Что тут сказать: по всему выходило, что он прав. Десять посетителей из светских кругов за один вечер — немалое достижение для «Макфарланда». Признаться, я и сам слегка разволновался. Не стану отрицать, я иногда скучал по «Гвельфу».

На пятый вечер, когда у нас опять набрался полный зал, что твой «Одди» или там «Романо», и мы с помощниками сбивались с ног, меня вдруг осенило. Я подошел к Кэти, наклонился к ней очень почтительно, с бутылкой вина в руках, и говорю на ухо: