Мне было трудно уклониться от ответа, я молчала, но Ксавье довольно точно расшифровал мою реакцию.

— Плохо… да? Она в плохом состоянии?

— Послушай, Ксавье… мне известно, что ей плохо физически, что ее моральный дух на нуле, она не знает…

Я прикусила язык, поняв, что едва не совершила громадную ошибку. Чтобы защитить его, достаточно было выдать в общих чертах врачебное заключение, и ни слова сверх того.

— Чего она не знает?

Меня трясло. Ксавье ухватился за штангу над кроватью, постарался приподняться и приблизиться ко мне. В его глазах сверкала злость.

— Отвечай! — заорал он. — Скажи все, что тебе о ней известно!

— Ее зовут Констанс. Она скрипачка.

Он изменился в лице и еще сильнее вцепился в штангу, я испугалась, что у него лопнет вздувшаяся на предплечье вена.

— Ты говорила, что ее рука серьезно повреждена.

Я прикрыла глаза, чтобы мобилизовать всю свою храбрость, и тут же открыла их.

— Да, ладонь, локоть, ключица… и она не знает, сможет ли однажды взять в руки скрипку.

Он тяжело откинулся назад, застонал от боли и схватился за ребра. Я в панике бросилась к нему.

— Господи, Ксавье, ты что-то повредил себе… Я пойду за врачом.

— Нет! — завопил он. — Я заслуживаю мучений.

— Ты свихнулся?

Он вытянул шею и испепелил меня взглядом.

— А ты хотела, чтобы я отмечал день рождения?

Его агрессивная реакция заставила меня отшатнуться. Таким я его еще никогда не видела.

— Как ты смеешь говорить со мной о подарках, торте и охоте за сокровищами, когда я уничтожил жизнь этой женщины?

— А как насчет жизни твоих детей? — закричала я в свою очередь. — Она что, не имеет значения? Я понимаю, все это терзает тебя, но твои мысли больше занимает не известная тебе женщина, чем они! Твои дети! Разве я заблуждаюсь, Ксавье? Подумай немножко, не отвечай сразу. Потому что я не готова забыть твой ответ.

Он уткнулся в стенку, прячась от моих упреков.

— Оставь меня, Ава.

— Ты прав, я ухожу. Не жди меня сегодня днем, я не приду. Буду в галерее. Я нужна отцу, нужна Идрису, нужна моим авторам. А тебе, судя по всему, нет…

Мой голос сорвался, но я быстро взяла себя в руки, негодование подпитывало меня.

— Ты отказываешься от моей помощи… Ты не искупишь свою вину перед Констанс и Сашей, молча загибаясь на этой койке… Кстати, Саша — это ее муж.

Дальше мои нервы не выдержали, и я выскочила из палаты, хлопнув дверью.

Полчаса спустя я завернула за угол и застыла перед галереей. Я поняла, что лишила себя главнейшей составляющей своего существования. Работа в галерее жизненно важна для меня — эту мысль я подсознательно прятала от себя. И вот теперь она вынырнула на поверхность… Сегодня понедельник, все закрыто. Я огорчилась, что не могу поздороваться с соседями по моей улице, но нет худа без добра: так я избегала расспросов, для которых еще слишком слаба. Если здешние обитатели догадаются, что я совсем без сил, они кинутся помогать — для самых давних из них я все еще маленькая девочка, ведь на их глазах я росла и расшибала коленки на булыжнике мостовой. У двери я легко, на автомате, нашла в сумке ключ, который все это время лежал в ней. Когда я вставляла его в замочную скважину, моя рука задрожала от нахлынувших воспоминаний о вернисаже. О том, как радовался Идрис. И я. О реакции впечатленных его полотнами гостей. О растерянности отца, сообщившего мне о трагедии. Об испуге Кармен. О моем смятении. Все эти картины сменяли одна другую, сталкивались и переплетались. Я обязана отвлечься от них, ведь я пришла сюда не за очередной порцией потрясений. Тоске и переживаниям в галерее не место. Она должна оставаться святилищем. Войдя внутрь, я сразу почувствовала себя защищенной, недосягаемой, словно больницы, увечий Ксавье и его подавленности больше не было, а наша жизнь не рухнула. Я бросила на пол сумку и не спеша принялась заново осваивать свой мир, свою вселенную. Я обходила зал за залом, втягивала носом запахи краски, полотен, пробегала пальцами по скульптурам. Была приятно удивлена тем, что одна из работ Кармен продалась. Ни она, ни отец мне ничего об этом не сказали. А может, пытались, но я их не услышала. Одно из полотен Идриса тоже будет продано в ближайшие дни, а я и этого не знала. Я втайне обрадовалась, узнав, что моя картина покупателя не нашла. Она по-прежнему так же волновала меня, мощь эмоций, излучаемых ею, вызывала трепет. Вопреки тому, что я обещала Идрису, я бы огорчилась, узнав, что кто-то будет ею наслаждаться, тогда как я едва успела с ней пожить. Чем больше я прохаживалась по галерее, тем глубже погружалась в меланхолию, от которой меня знобило. Галерея была какой-то пыльной, заброшенной и совершенно не похожей на ту, какой она бывала раньше. И дело не в том, что был выходной: я нередко приходила в нее по понедельникам, но у меня никогда не возникало этого неприятного впечатления. До сегодняшнего дня. Я прислонилась к дальней стенке: отсюда было удобнее рассматривать все залы. Отец старался, как мог, но он отошел от дел четыре года назад, и у него было не столько энергии, сколько раньше, а глаз стал менее зорким. Повсюду лежала пыль, несколько лампочек перегорело, возле некоторых работ пропали этикетки, и их не восстановили, на столе я нашла стопку не вскрытых писем. Ни единого шороха — галерея, лишенная жизни, задыхалась. Хотя, возможно, это следствие того, что я ее временно забросила? Не обязательно. Я почти никогда не отсутствовала так долго. Во всяком случае, такого не случалось с безумного периода моих стажировок за границей. Обычно после трех недель летнего отпуска я без усилий втягивалась в водоворот нового сезона, и мне не требовалось долгой адаптации — я с места разгонялась до ста километров в час. При этом я не задавалась каверзными вопросами, и мне не приходило в голову, что кое-какие вещи нужно переделать или улучшить. Да я этого и не делала ни разу с тех пор, как возглавила галерею. А сегодня, когда я так надеялась, что с ней мне будет легче, что она поможет забыть о неприятностях, я удивленно хлопала ресницами, возобновляя знакомство с ней. Неужели я позволила галерее состариться, обветшать и ее угасание прошло мимо меня? Ответственна ли я за ее запущенность? Кто его знает, может, я все вижу в мрачном свете из-за своего душевного состояния… Хотелось бы, чтобы так, я бы с удовольствием на это понадеялась, но, боюсь, это был бы самообман. Я не могла позволить ситуации и дальше усугубляться.

Я закатала рукава и приступила к большой уборке. Главное преимущество хозяйственных дел — они освобождают мозги. И я этим воспользовалась. Убрав, я занялась мелкими починками, заменила лампочки, замаскировала, как могла, пятна на стенах — обязательно надо будет покрасить стены, — поправила криво висевшие картины, некоторые полотна перевесила на другие места. Чем активнее я обживалась в пространстве галереи, тем больше прекрасных произведений я замечала или, точнее, заново открывала для себя. Раньше я по привычке просто проходила мимо, а сегодня останавливалась возле каждого, как будто видела впервые. Ясное дело, тут же вспомнила и об их авторах, которых я надолго оставила без поддержки. Мне вдруг стало понятно, почему мои горячность и возбуждение, вызванные открытием Идриса, удивили мое окружение. Я так долго почивала на лаврах и жила за счет репутации галереи, что все, чем я занималась, как-то потускнело. Подсознание настойчиво подсказывало, что механизм заело, машина тормозит. Упадок начался до того, как я покинула галерею. Подрывная работа шла долгие годы. А я закапывалась головой в песок, изображая хранительницу храма и довольствуясь тем, что уже было построено и что я считала незыблемым. Полагала, что ничего и никогда не изменится. Что успех достигнут раз и навсегда… Но даже в историях большой любви ничто никогда не бывает гарантировано, и любовь нужно холить и лелеять, постоянно подпитывать ее. Осознание этого хорошо отражало и то, что переживали мы с Ксавье. Достаточно ли мы заботились друг о друге и о нашей любви до несчастного случая? Рутина, мелочи повседневности, взаимная уступчивость успокаивали нас, убаюкивали и усыпляли. Мы считали, что в нашей истории уже все состоялось, но авария опровергла наши заблуждения и поколебала убежденность в том, что у нас все хорошо. Так ли хорошо, как я полагала?