Время тянется медленно, шаги за дверью то приближаются, то затихают. Третий обед. Что же дальше?

Она правильно рассчитала. Я уже ничего не жду. Даже к шагам прислушиваться перестал. Только мерзну. Тюфяк рваный, солома во влажных комьях, под ними каменный холод, который живому телу не одолеть. Он поглотит все, выпьет до последней капли. И куртка Любена уже не спасает. Я тяну ее на голову, но мерзнет поясница, одерну вниз – затылок, как ледяной шар. Встать и пройтись мешают оковы. Когда сделал попытку, слишком резко дернул и чуть не упал. Этот подземельный мрак поселился в костях. Суждено ли мне выбраться отсюда? Она обо мне забыла? Вечное заключение и вечный мрак. Счесть это за проявленное ко мне милосердие? Или это изощренная жестокость? Провести годы в одиночестве и темноте. Я уже стал приучать себя к этой мысли. И вдруг засов лязгнул. Все повторяется. Опять двое. Жиль и с ним кузнец. Что же это? Еще одна пара кандалов? Посадят меня на цепь? Но я ошибся. Оковы с меня снимают. Так же быстро и ловко, после двух ударов. Кажется, начинается. Жиль указывает мне на дверь. Я с ним не спорю. Идти так идти. Бежать не пытаюсь. Зачем излишне утомлять своих палачей? У них хватает забот. Сердце все же бьется. Страшно. Укрепи меня, Господи.

Жиль ведет меня вдоль по узкому, темному коридору и направо. Похоже, помещение для стражи. Квадратная комната с низким потолком. Растоплен камин. Но ничего, что напоминало бы дыбу или «испанский сапог». В углу массивный стол, рядом лавка. За столом трое. Очень напоминают Жиля, но помоложе. И больше в комнате ничего, пусто. Какая же роль отводится мне? Жиль толкает меня в середину и выходит. Я в полном недоумении. Хмурая троица за столом достает кости. В мою сторону они не глядят. А что же я? Предоставлен самому себе. Я отхожу к противоположной стене, с опаской наблюдаю за игроками. Для чего они здесь? Для чего здесь я? Это мои палачи? Что им велено сделать? Избить, надругаться? Но зачем понадобилось приводить меня сюда? Подобные действия с тем же успехом могут совершаться и в темноте. Там даже удобней, узник скован. Зачем же меня освободили? Чтобы продлить забаву?

Я продолжаю настороженно наблюдать. Они изредка бросают взгляды в мою сторону, но без всякого интереса. По столу катятся кости. Дробно подпрыгивают в деревянной кружке. Хлопок по столу. Рычание или тяжелый вздох. Я окончательно отхожу назад и прислоняюсь к стене. Опять неизвестность. Еще более мучительная. Смотри и терзайся.

Сесть мне негде. Но здесь тепло. Очаг сложен из грубых речных камней, но огонь в нем горяч и приветлив. Пробую подойти к огню. Мне не препятствуют. Куртка Любена отсырела и висит на плечах, будто свежесодранная шкура. Я ее снимаю и приспосабливаю на разогретые камни. Мне опять никто не возражает. Только один из стражей, круглолицый, с темными волосами, бросает через плечо:

– Если чего надо, скажи. Пить там или есть.

Я хотел было задать вопрос, но он уже отвернулся. Странно все это. Если им приказано меня стеречь, то почему для меня нет даже соломы? У огня каменные плиты нагрелись, и я опускаюсь на колени. Пытаюсь устроиться поудобней, поджав под себя одну ногу. Другое колено обхватываю руками. Смотрю на огонь, вспоминаю.

Когда Клотильда обращала свой мысленный взор к той стороне, что противодействовала рассудку, к той части самой себя, что отвергала возможность компромисса, она видела нечто вроде живой чешуйчатой горы, которая возвышалась на столбообразных когтистых лапах, от упрямства и ярости глубоко вросших в каменистую почву. Чудовище было таким огромным, что сдвинуть его с места, заставить сделать шаг не смог бы даже архангел Михаил со всем своим небесным воинством. Чешуя чудовища блистала, как самый крепкий отполированный доспех. И в доспехе не было ни трещины, ни вмятины, ни другого изъяна. Стрелы и копья тыкались в эту броню, будто беспомощные котята. И это чудовище обитало в ней. Возможно, это чудовище и была она сама. Голов у чудовища было по меньшей мере три: гордыня, самолюбие и тщеславие. А рассудок, будто карлик с игрушечным мечом, подпрыгивал где-то у пятки дракона, пытаясь пощекотать или оцарапать. Нет, она не могла уступить. Уступить означало отогнать чудовище, набросить стальные удила на три огнедышащие морды, а рассудку, этому карлику, позволить вцепиться в загривок. Нет, она не могла уступить, не могла унизить себя. В ее жилах текла королевская кровь. Она лишится права носить титул принцессы, если уступит безродному.

* * *

Вот так же мне было тепло и странно, когда я впервые очнулся в келье отца Мартина. Я лежал на чем-то мягком и был укрыт. На самом деле постель монаха была жесткой, но для меня это была едва ли не первая настоящая постель, в которой я оказался. Не куча тряпья или соломы, а действительно постель – одеяло, льняная простыня, две маленькие подушки. Я вернулся из небытия и удивлялся новизне собственных ощущений. Мне было тепло. Осторожно открыл глаза. А вдруг за этой удивительной новизной таится страшное? Спиной ко мне сидел человек в длинной темной одежде. Голова седая, а на самой макушке проплешина, круглая и аккуратная. Я тогда еще не знал, что это тонзура. Подумал, что человек просто лысый. Человек временами потирал макушку ладонью и даже похлопывал. Он сидел за столом. А стол был весь завален бумагами. Листы большие и маленькие, в стопке и вперемешку, свернутые и прямые. На самом углу стола – огромная книга в черном переплете с медными застежками. Человек время от времени ее открывал. Переворачивал листы очень бережно, будто они были стеклянные. А еще на столе было много свечей. Они были налеплены друг на друга, возвышались, как восковая гора. И все горели, потрескивали и чадили. Свечи были налеплены и на стену над столом. Мне сначала показалось, что их прикрепили к штукатурке, но затем я разглядел темные скобы и крючки, торчавшие из стены. На них и висела вся эта гирлянда. Свечи сгорали и обращались в длинные узловатые сосульки. Человек за столом что-то писал. Я слышал, как скрипит перо. Изредка кивал головой и даже произносил непонятные мне слова. Я поискал глазами второго человека, но никого не нашел. Человек разговаривал сам с собой. Перо отрывалось от бумаги, и он размышлял, подперев голову кулаком. Тогда он очень сутулился, и я даже вообразил, что у него горб. Про горбунов рассказывали, что они умеют делать всякие волшебные штуки и что нос у них длинный, загнут к самому подбородку.

Я приподнялся, чтобы разглядеть, какой у него нос. Человек услышал и оглянулся. Я испугался. Потому что горбун мог меня заколдовать. И еще он был из тех, в рясах, а я уже стал грешником. Я украл и сбежал. И еще хотел украсть. Даже придумал, как это сделать.

Но у человека не было горба и длинного носа тоже не было. Он смеялся, а морщинки вокруг глаз разбегались, подобно лучикам на воде.

– Очнулся, беглец. А ну-ка, расскажи, откуда ты взялся?

Оказалось, что горло у меня все еще болит и говорить я не могу. Как рыба, разеваю рот. Он еще громче рассмеялся. Потом переодел меня в чистую, сухую сорочку и накормил теплым бульоном. Как же это было вкусно…

Я тряхнул головой и отогнал видение. Слишком больно вспоминать. Побег вновь не удался. А что не больно? Куда бы я ни обратил свой взор, везде будут они, те, кого я любил, и те, кого потерял. Даже если попытаюсь вспомнить свою первую студенческую пирушку в кабачке «Грех школяра». Там со мной был Арно, брат Мадлен.