Сюзан, продолжая следить за Вильсоном и политическими событиями, вскоре наткнулась на газетное сообщение, которое обеспокоило ее, и она воскликнула с горьким разочарованием в голосе:

— У этого чертова кайзера оказался всего лишь фурункул.

— Не ругайтесь, Сюзан, — сказал доктор Блайт, делая постную физиономию.

— «Чертов» — не ругательство, доктор, дорогой. Я всегда считала, что ругательство — это только богохульство и употребление имени Всевышнего всуе, разве не так?

— Ну, это слово… гм… не употребляют благовоспитанные люди, — сказал доктор, лукаво взглянув на мисс Оливер.

— Нет, доктор, дорогой, черт и кайзер — если это действительно два разных лица — отнюдь не благовоспитанные существа. И благовоспитанно говорить о них просто невозможно. Так что я стою на том, что сказала, хотя вы можете заметить, что я стараюсь не употреблять таких выражений, когда поблизости маленькая Рилла. И я держусь того мнения, что газеты не имеют права сообщать, будто у кайзера воспаление легких, и тем самым внушать людям надежду, а потом вдруг заявлять, что у него всего лишь фурункул. Фурункул, в самом деле! Хорошо бы он покрылся ими с головы до пят.

Сюзан решительным шагом вышла в кухню и села там, чтобы ответить на полученное в тот день от Джема письмо, некоторые фрагменты которого навели ее на мысль, что он нуждается в словах поддержки от домашних.

«В этот вечер, папа, мы сидим в старом винном погребе, — писал он. — Воды по колено. Везде крысы… огня не разводим… моросит дождик… довольно тягостная обстановка. Но могло быть хуже. Сегодня я получил посылку от Сюзан; все дошло в лучшем виде, и мы устроили пир. Джерри со своим подразделением где-то дальше по линии фронта; говорит, что паек у них, пожалуй, похуже, чем «то же самое» тетушки Марты, которым она кормила их в давние времена. Но здесь у нас кормят неплохо… только все время одно и то же. Передай Сюзан, что я заплатил бы ей годовое жалованье за хорошую порцию ее печенья на черной патоке; но предупреди ее, чтобы она не вдохновилась и не стала посылать их сюда — все равно испортятся в пути.

Мы под обстрелом начиная с последней недели февраля. Одного парня — он был из Новой Шотландии — убили вчера прямо рядом со мной. Снаряд разорвался поблизости от нас, а когда дым рассеялся и все улеглось, он уже лежал мертвый… даже не искалеченный… просто выглядел немного удивленным. Я впервые в жизни оказался рядом с убитым человеком, и чувство было мучительно неприятное, но здесь быстро привыкаешь ко всяким ужасам. Мы в совершенно другом мире. Единственное, что осталось прежним, — это звезды… впрочем и созвездия не там, где мы привыкли их видеть.

Скажи маме, чтобы не беспокоилась. Я в порядке — здоров, бодр и рад, что пошел на войну. Перед нами, по ту сторону линии фронта, находится то, что должно быть сметено с лица земли, вот и все… воплощение зла, которое, если его не уничтожить, навсегда отравит жизнь во всем мире. Его необходимо уничтожить, папа, сколько бы времени на это ни потребовалось и какова бы ни была цена, и это ты передай нашим гленцам. Они пока не осознали, какая злая сила вырвалась здесь на свободу… я тоже не сознавал вначале, когда еще только записывался добровольцем. Я думал, это будет интересно. Так вот, интересного тут ничего нет! Но я здесь на своем месте — не сомневайтесь! Когда я увидел, что сделали немцы с домами, садами и людьми… знаешь, папа, мне показалось, что я вижу, как банды этих гуннов маршируют через Долину Радуг и Глен и наш инглсайдский сад. Здесь тоже были сады, прекрасные старые сады, и во что они превращены теперь? Изуродованы, осквернены! Мы сражаемся, чтобы в наших любимых, родных местах, где мы играли детьми, смогли в безопасности играть новые поколения мальчиков и девочек… сражаемся, чтобы защитить и сохранить все хорошее, доброе, здоровое в этом мире.

Когда бываешь на станции, не забывай погладить за меня Понедельника. Подумать только! Верный малый так ждет меня! Поверь, папа, иногда в окопах этими темными холодными ночами меня бесконечно поддерживает и греет мысль о том, что за тысячи миль отсюда на железнодорожной станции нашего старого Глена маленький пятнистый песик бодрствует, как и я.

Скажи Рилле, я очень рад, что ее младенец так хорошо развивается, а Сюзан передай, что я бью во всю и гуннов, и бекасов»[57].

— Миссис докторша, дорогая, — вполголоса очень серьезно спросила Сюзан, — а что это за «бекасы»?

Миссис Блайт ответила ей, тоже шепотом, а затем, в ответ на испуганное восклицание Сюзан, добавила:

— Так всегда бывает в окопах, Сюзан.

Сюзан покачала головой и, ничего не сказав, с мрачным видом ушла, чтобы распороть уголок приготовленной для Джема посылки, которую уже зашила в ткань, и всунуть туда частый гребень.

«Как могла весна прийти и быть прекрасной среди такого ужаса? — писала Рилла в своем дневнике. — Когда сияет солнце и на ивах у ручья появляются пушистые желтые сережки, а сад начинает хорошеть с каждым днем, я не могу представить, что такие страшные дела творятся сейчас во Фландрии. Но они творятся!

Эта последняя неделя была ужасна для всех нас, так как пришли новости о боях вокруг Ипра и сражениях за Лангемарк и Сен-Жюльен[58]. Наши канадские ребята великолепно себя проявили: генерал Френч[59]говорит, что они «спасли положение», когда немцы почти прорвали фронт. Но я не испытываю ни гордости, ни ликования, ничего, кроме гнетущей тревоги за Джема, Джерри и мистера Гранта. Списки потерь появляются в газетах каждый день… ох, как их много! Я не могу читать их, так как боюсь, что найду там имя Джема… уже были случаи, когда люди видели имена своих мальчиков в газете прежде, чем приходила официальная телеграмма. А что касается телефона, то я день или два просто отказывалась отвечать на звонки, так как чувствовала, что больше не вынесу этого ужасного мгновения между моим «алло» и ответом в телефонной трубке. Казалось, это мгновение длится сотни лет, так как я дрожала от страха, ожидая, что услышу: «Поступила телеграмма для доктора Блайта». Затем, после того как я трусила таким образом два дня, мне стало стыдно, что я сваливаю все на маму или Сюзан, и теперь я заставляю себя подходить к телефону. Но мне все так же тяжело. Гертруда ведет уроки в школе, проверяет сочинения, готовит экзаменационные билеты, так как она делала это всегда, но я знаю, что мыслями она постоянно во Фландрии. Мне не дает покоя выражение, которое я вижу в ее глазах.

И Кеннет теперь тоже в военной форме. Он получил звание лейтенанта и ждет отправки в Европу в середине лета — так он написал мне. Больше в его письме почти ничего не было — он, похоже, не думает ни о чем, кроме предстоящего отъезда на фронт. Я не увижу его перед отъездом… возможно, я больше никогда не увижу его. Иногда я спрашиваю себя, не приснился ли мне тот вечер на маяке Четырех Ветров. Это вполне можно считать сном… кажется, это случилось в какой-то другой жизни, много лет назад… и все, кроме меня, забыли тот вечер.