Однако уже в 1944-м он знал, что бомба вот-вот будет создана. В полном убеждении, что власти теряют контроль над ситуацией, он с новой силой начал пропагандировать свою идею о создании мирового правительства и призывать своих коллег к участию в кампании по международному контролю над вооружениями. В 1945 году, когда его секретарша Элен Дюкас сообщила ему, что США сбросили бомбу на Хиросиму, он произнес в ответ лишь одно: «Господи боже…» Вторая бомба испепелила Нагасаки несколько дней спустя.

На эту трагедию Эйнштейн отреагировал мгновенно – уже в ближайшие дни мир услышал его призыв к международному сплочению против новой опасности, грозящей всему человечеству. В конце того же года на очередном нобелевском юбилее в нью-йоркском отеле «Астория» он произнес едва ли не величайшую в своей жизни речь. В ней он провел параллель между учеными, создавшими атомную бомбу, и Альфредом Нобелем, который учредил свою знаменитую премию в попытке очистить совесть после изобретения динамита. И в крайне мрачных тонах описал тот хрупкий баланс, в который загоняет себя человечество:

Выиграна война, но не мир. Великие державы, объединявшиеся в сражении, по-разному пытаются обустроиться в мирное время. Они обещали освободить планету от страха – но в действительности страх только вырос по окончании этой войны.

Не приходится сомневаться: Эйнштейн ощущал вину даже за косвенное участие в создании настолько страшного оружия. В ноябре 1954-го он признал: «В своей жизни я совершил одну большую ошибку – подписал письмо президенту Рузвельту с предложением создать атомную бомбу». Оправдывало этот поступок, наверное, только одно: мысль о том, что такую бомбу получит Гитлер, пугала его еще больше. На самом деле, разработки Германии в ядерной сфере на тот момент были весьма смехотворны. И это неудивительно, если учесть, что в результате ее антисемитской политики страну покинули четырнадцать нобелевских лауреатов и почти половина населявших ее теоретических физиков. «Будь я уверен в том, что Германия не способна разработать атомную бомбу, – признался Эйнштейн журналу «Newsweek» в 1947 году, – я бы и пальцем не пошевелил, чтобы подписать то письмо».

Особенную опасность он видел в том, что после войны человечество самоуспокоится. «До тех пор, пока у независимых государств есть оружие и связанные с ним секреты, очередные мировые войны неизбежны», – заявил он на пресс-конференции в 1945 году. А в письме к Чрезвычайному Комитету Ученых-ядерщиков в 1946-м написал: «Выпущенная на свободу энергия атомной бомбы изменила все, кроме нашей модели сознания, из-за чего мы незаметно сползаем к беспрецедентной по масштабам катастрофе». Сам этот комитет был учрежден Эйнштейном для продвижения идеи о том, чтобы энергия атома использовалась исключительно в мирных целях.

Он слабо верил в то, что недавно учрежденная Организация Объединенных Наций удержит всех своих членов под контролем, и яростно спорил со сторонниками одностороннего разоружения, считая, что от подобной политики выиграют лишь те, кто на самом деле стремится вооружиться. И расклад соперников в наступившей холодной войне только прибавил ему пессимизма. В феврале 1951 года он выступил по телеканалу NBC в передаче «Сегодня с миссис Рузвельт» (которую вела супруга бывшего президента) на тему гонки вооружений. «Каждый наш шаг – неизбежный результат шага предыдущего, – сказал он. – И уже очевиднее, чем когда-либо, что все эти шаги ведут ко всеобщему самоуничтожению».

И все-таки пессимизм в его душе никогда не затмевал последней надежды. За несколько дней до смерти он подписал документ, ныне известный как Манифест Рассела – Эйнштейна. Сей великий текст, детище британского математика и философа Бертрана Рассела, выделял главные опасности, стоящие перед миром в ядерную эпоху. Он лег в основу Пагуошского движения ученых за мир, учрежденного двумя годами спустя и объединившего научных и общественных деятелей планеты для обсуждения важнейших проблем мировой безопасности. Пожалуй, самой известной цитатой из этого манифеста являются слова: «Помни, что ты – человек, и забудь обо всем остальном».

Преданный поклонник Эйнштейна, Рассел писал о нем десять лет спустя:

Эйнштейн был не только великим ученым, но и великим человеком. Он отстаивал мир на планете, которая скатывалась к войне. Он оставался в здравом уме среди сумасшедших – и борцом за свободу среди фанатиков.

Каждого человека следует уважать как личность, но не боготворить.

Альберт Эйнштейн, 1930

Не будет преувеличением заметить: когда Эйнштейн корпел над своими исследованиями в 1905 году, разрываясь между наукой и службой в патентном бюро, он делал это вовсе не из желания прославиться на весь белый свет. Даже после публикации Общей теории относительности он оставался мало кому известен, если не считать признания его имени в узких научных кругах.

Но в 1919 году, когда Артур Эддингтон подтвердил его гипотезу о преломлении света, слава Эйнштейна облетела весь мир. Уже через год он рассказывал в письме старому другу Генриху Зангеру о настоящем культе, возникшем вокруг его имени, из-за которого он ощущает себя «каким-то языческим идолом». «Впрочем, даст бог, и это пройдет», – писал он, но оптимизм его не оправдался. В том же году он признался Генриху Лоренцу в том, что сам он прекрасно осознает пределы своих способностей, которые оказались «сильно преувеличены», и что пропасть между его реальными заслугами и их общественной оценкой похожа на «какой-то гротеск». В 1921-м слава уже утомляет его настолько, что в интервью социалистической газете «New York Call» он прямо заявляет: «О своей работе я говорить не хочу. Скульптор, художник, музыкант, ученый – все они работают потому, что любят свое дело. Слава и почет для них не так уж и важны».

Правда, впрочем, заключалась еще и в том, что к славе он особенно не стремился. «Богатство, внешний успех, публичность, роскошь – все это я презираю. И считаю, что простая и неприхотливая жизнь… куда полезней как для тела, так и для ума», – писал он в статье «Во что я верю» в 1930 году. А еще за год до того говорил о несправедливости и пошлости общества, которому нужно постоянно выбирать себе горстку каких-нибудь личностей для того, чтобы превозносить их до небес. На материальный достаток он к тому времени уже не жаловался и тратил порой довольно немалые суммы, к примеру, на свой летний дом в Капуте или на увлечение яхтами. Но в излишествах смысла не видел. Его дом на Мерсер-стрит в Принстоне считался «самым обычным», а сам он был известен тем, что на старости лет то и дело помогал соседским детишкам делать домашнее задание. «Маску мировой знаменитости» он надевал очень редко и только по необходимости.

Будучи здоровым скептиком в отношении славы как таковой, он даже написал в 1919 году в статье для «The Times»:

Вот пример относительности для развлечения читателей. Сейчас в Германии меня называют немецким ученым, а в Англии я представлен как швейцарский еврей. Случись мне стать bête noire[11], произошло бы обратное; я бы оказался швейцарским евреем для Германии и немецким ученым для Англии!