По свидетельству моего отца, он был весьма серьезно занят изучением трудов по истории религии, философии и постоянно пополнял свою и без того обширную библиотеку.

В новом добротном, только что отстроенном доме у деда собирались просвещенные люди со всей округи: учителя, политические ссыльные, кое-кто из прихожан. Долго спорили, расходились за полночь: время было тревожное, надвигалась революция.

Дед, как считал мой отец, по своим политическим убеждениям, скорее всего, относился к кадетствующим эсерам. Будущее устройство России представлялось ему в виде резко ограниченной монархии с представительством из «образованных классов» и с непременным участием в управлении государством депутатов из крестьянской среды.

Октябрьскую революцию о. Евгений, известный своими либеральными воззрениями и независимым нравом, принять не мог, и оказался, если применить современную терминологию, в молчаливой оппозиции.

В лесных массивах Тамбовщины, начиная с 1918 года, стали собираться разрозненные остатки белогвардейских соединений, откатившиеся сюда с юга, дезертиры и дружины крестьян, восставших против большевистского деспотизма. Во главе движения встал Александр Антонов, бывший эсер-террорист, отбывавший бессрочную каторгу за налеты и «эксы» и освобожденный в феврале 1917 года.

О. Евгений сочувственно относился к восставшим крестьянам и самому их лидеру Александру Антонову, видимо, с этим движением связывая свои надежды на будущее. Село Большая Лазовка, ставшее прообразом села Дворики во многих произведениях моего отца, находилось едва ли не в центре ожесточенных боев восставших и регулярной армии под командованием Тухачевского.

Документы, опубликованные в последнее время, проливают свет на то, к каким жестоким мерам прибегало командование Красной Армии для подавления восстания и устрашения местных жителей. На борьбу с «мятежниками» было брошено огромное количество бронетехники, бронепоезда, авиация и сорокатысячная регулярная армия. (Использованы документы из тома «Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. «Антоновщина», Тамбов, 1994 г.) Появился приказ полномочной комиссии ВЦИК № 116 о взятии в селах «настроенных особенно бандитски» заложников с последующим обязательным их расстрелом перед жителями села, согнанными на сход, если они не выдадут антоновцев. «Настоящее полномочная комиссия ВЦИК приказывает принять к неуклонному исполнению». И подписи: Антонов-Овсеенко, Тухачевский.

Во время одного налета красных на село дед был захвачен в заложники и на глазах односельчан и семьи расстрелян в упор. Мою бабку, попадью, с тремя малолетними детьми и сыном Коленькой, которому было четырнадцать лет, приволокли на площадь и поставили впереди толпы. Таким образом, мой отец стал непосредственным свидетелем этой бесчеловечной расправы.

В том же сборнике документов приводится длинный список произведенных расстрелов заложников, относящихся к тому времени. Среди прочего находим следующие строки: «Политсводка у. политкомиссии 2-го боевого участка о состоянии борьбы с повстанцами. Ст. Сампур, 12 июля 1921 г. Больше-Лазовский район.

5/7 при проведении приказа № 171 в селе Большая Лазовка расстреляно 5 заложников, в том числе священник Карельский. Предуполиткомиссии Смоленский».

До меня дошли сведения, что в селе Большая Лазовка на месте этой публичной и столь бесчеловечной казни жители хотели бы установить памятный камень. Ну что ж, будем надеяться…

О дальнейшем отец рассказывал скупо. Казненных разрешили похоронить за оградой кладбища, но без всяких надгробий и без соблюдения обряда гражданской панихиды или, тем более, церковного отпевания. Поистине большевики той поры совершенно не боялись Бога. Интересно было бы знать – во что верят нынешние наши коммунисты, столь истово осеняющие себя крестным знамением перед телекамерами и чьи доходы измеряются миллионами долларов?

О том, что пережила семья Карельских после всего произошедшего, можно только догадываться. Как моя бабушка, Елизавета Васильевна, вернулась в опустевший дом с тремя дочерьми мал мала меньше, как переступил порог опустевшего жилища мой отец? Тяжкий груз ответственности падал ему на плечи: трое маленьких сестер и мать, которая из волевой и властной женщины сразу превратилась в растерянную и беспомощную вдову «из бывших».

Некоторое время они продолжали жить в своем доме, вплоть до его конфискации. Большой и удобный, он резко выделялся на фоне всеобщей бедности и запустения. Избы, сложенные в основном из самана, под соломенными крышами, к весне прораставшими мхом, быстро оседали, заваливаясь набок, и, если бы не подпорки, грозили рухнуть на землю. Прочные и основательные дома были лишь у немногих зажиточных крестьян, их усадьбы были обнесены высокими заборами и охранялись сторожевыми собаками. Село так и делилось по признаку достатка: Большой Порядок, Нахаловка и Дурачий Конец. «На Дурачьем Конце бедность была извечной. Люди как бы отдались в ее полную власть: ужасная нужда породила в здешних обитателях робость, похожую на тупость, отчего, вернее всего, и родилось название этой вечно униженной и оскорбляемой части села» – так писал позднее Н. Вирта в своей автобиографической повести «Как это было и как это есть».

С грустью должна сказать, что, навещая своего отца в пятидесятые годы, когда тот на какое-то время поселился в своих родных краях, я наблюдала ту же самую картину: избы-развалюхи из самана, крытые соломой. На обед из русской печи вытаскивалась вечная картошка и пареная репа. И в отместку советской власти, ничего не платившей за трудодни, воткнутые в землю вверх корнями саженцы, предназначенные для лесозащитных полос, которые, согласно сталинской воле, должны были появиться по всей стране. В данном случае этот русский бунт был совершенно бессмысленным, и я никогда в такое не поверила бы, если бы не видела это своими собственными глазами.

Когда я узнала до тех пор тщательно хранившуюся в тайне историю моего деда, я как бы новыми глазами взглянула на мою бабушку, попадью Елизавету Васильевну. Хорошо помню ее облик – статная, дородная, с голубыми пронзительными глазами, она происходила из состоятельной купеческой семьи и кроме немалого приданого принесла в дом жизненную энергию, трудолюбие, преданность долгу жены и матери. Евгений Степанович воспитанием детей занимался как-то вскользь, видимо, и это дело предоставив своей жене.

«Моими занятиями вне школы и вне дома отец не интересовался совершенно, не мешал дружить с сельскими ребятами и проводить время, как мне вздумается. Не было случая, чтобы меня не пустили в ночное или на ночевку в поле. Когда приходили сроки уборки подсолнечника, я помогал своим приятелям; уезжали мы в поле недели на полторы», – писал отец о своем детстве.

На даче в Переделкино, где наша семья обитала с 1937 года по 1957 год, мы с отцом заложили и вырастили огромный сад. Саженцы отец привозил из Мичуринска, и так как это были отборные сорта, а уход за ними был грамотным, то с некоторых пор сад из радости становится обузой, потому что одной семье невозможно было употребить все это немыслимое количество ягод, сливы, яблок. Мы все это собирали в корзины, начиная с клубники, потом шла смородина, потом яблоки «Московская грушовка» и посылали в Москву своим близким и не близким знакомым. «Примите, ради Бога, плоды земли. Ведь не пропадать же им. Просто как-то неудобно перед садом!»