Ее руки отстранились от моего горла, но я все еще не могла дышать. Я скатилась с кровати на пол, охваченная приступом кашля.

— Что ты делаешь? — спросила она, удивленно осматриваясь.

— Ты что делаешь? — прохрипела я. — Ты раздавила мне гортань!

— О боже! — сказала она. — Ужас. Прости, Флавия, мне правда жаль. Мне снилось, что я в фургоне Фенеллы, и там был какой-то ужасный… зверь! Он стоял надо мной. Я думала, что это…

— Что?

Она отвела взгляд в сторону.

— Я… прости, я не могу сказать тебе.

— Я никому не скажу, обещаю.

— Нет, все равно. Я не должна.

— Что ж, ладно, — объявила я. — Не надо. На самом деле я запрещаю тебе рассказывать мне.

— Флавия…

— Нет, — сказала я совершенно серьезно. — Я не хочу знать. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Я знала, что если выжду, то, что скрывает Порслин, выскочит из нее, как свиной фарш из мясорубки миссис Мюллет.

Это сравнение напомнило мне о том, что я не ела целую вечность.

— Ты голодна? — спросила я.

— Ужасно. Ты, наверное, слышишь, как у меня урчит в животе.

Я не слышала, но притворилась, что слышу, и благоразумно кивнула.

— Оставайся здесь. Я принесу что-нибудь из кухни.

Десять минут спустя я вернулась с миской продуктов, похищенных из кладовой.

— Иди за мной, — сказала я. — В следующую дверь.

Порслин, широко распахнув глаза, осматривалась, когда мы вошли в химическую лабораторию.

— Что это за место? Нам можно здесь находиться?

— Конечно, можно, — сказала я ей. — Здесь я провожу эксперименты.

— Волшебные? — спросила она, рассматривая мензурки и пробирки.

— Да, — ответила я, — волшебные. Теперь возьми вот это…

Она подпрыгнула при звуке вспыхнувшей бунзеновской горелки, когда я поднесла к ней спичку.

— Держи их над огнем, — сказала я, протягивая ей пару сосисок и никелированные зажимы для мензурок. — Но не слишком близко, тут очень горячо.

Я разбила шесть яиц в боросиликатную испаряющую емкость и помешала стеклянной палочкой над второй горелкой. Почти сразу же лаборатория наполнилась вызывающими слюнотечение запахами.

— Теперь тосты, — сказала я. — Можно делать по два за раз. Воспользуйся зажимами. Поджарь с одной стороны, потом переверни.

Из необходимости я стала довольно опытным лабораторным поваром. Однажды, совсем недавно, когда отец приговорил меня к домашнему аресту в моей комнате, я даже умудрилась приготовить себе «Пятнистый Дик»,[27]сварив на пару почечное сало из кладовой в колбе Эрленмейера с широким горлышком. И поскольку вода кипит при 212 градусах по Фаренгейту, в то время как нейлон не плавится, пока его не нагреешь до 417[28]градусов, я подтвердила свою теорию, что из драгоценного чулка Фели получится отличная форма для пудинга.

Если и есть что-то более вкусное, чем сосиска, поджаренная на открытой бунзеновской горелке, я не могу себе представить, что это. Разве что чувство свободы, возникающее, когда ешь ее прямо руками, капая жиром куда попало. Порслин и я набросились на еду, как каннибалы после длительной миссионерской голодовки, и вскоре не осталось ничего, кроме крошек.

Когда в стеклянной мензурке закипела вода на две чашки чая, я взяла с полки, где он хранился в алфавитном порядке, между мышьяком и цианидом, аптечную банку с этикеткой «Камелия китайская».

— Не беспокойся, — сказала я. — Это просто чай.[29]

Теперь между нами повисло молчание, какое бывает, когда два человека начинают узнавать друг друга: еще не теплое и дружелюбное, но уже не холодное и настороженное.

— Интересно, как дела у твоей бабушки, — наконец сказала я. — То есть у Фенеллы.

— Полагаю, неплохо. Она твердая старушка.

— Крепкая, ты имеешь в виду.

— Я имею в виду твердая.

Она намеренно выпустила стеклянную колбу, с которой игралась, и наблюдала, как она разлетелась на осколки на полу.

— Но ее не сломают, — добавила она.

Мне страшно хотелось высказать свою точку зрения, но я придержала язык. Порслин не видела свою бабушку в таком виде, как я, распростершуюся в луже собственной крови.

— Жизнь может убить тебя, только если ты позволишь. Так она, бывало, говорила.

— Должно быть, ты ужасно ее любила, — сказала я, осознав еще в момент произнесения этих слов, что говорю так, будто Фенелла уже умерла.

— Да, временами очень, — задумчиво отозвалась Порслин, — а временами вовсе нет.

Должно быть, она заметила мое изумление.

— Любовь — это не широкая река, которая течет и течет себе вечно, и если ты в это веришь, ты дура бестолковая. Ее может запрудить плотина, и тогда ничего не останется, кроме тонкой струйки…

— Или она совсем иссякнет, — добавила я.

Она не ответила.

Я рассеянно взглянула в окно в сторону Висто и подумала о видах любви, которые я знаю и которых было немного. Через некоторое время мои мысли переключились на Бруки Хейрвуда. Кто ненавидел его настолько, чтобы убить, призадумалась я, и повесить на трезубце Посейдона? Или причиной смерти Бруки стал скорее страх, чем ненависть?

Что ж, какова бы ни была причина, сейчас Бруки лежит на каталке в Хинли, и кого-то — ближайшего родственника — просят опознать тело.

Когда служащий в белом халате приподнимет край простыни и откроет мертвое лицо Бруки, женщина сделает шаг вперед. У нее перехватит дыхание, она прижмет платок ко рту и быстро отвернется.

Я знаю, как это происходит: видела в кино.

И я готова поспорить, что этой женщиной будет его мать. Она художница, миссис Мюллет мне рассказывала, и живет в Мальден-Фенвике.

Но, возможно, я ошибаюсь, возможно, они решат избавить мать от горя. Может быть, женщиной, которая выступит вперед, будет просто знакомая. Но нет, Бруки не производит впечатление человека, который водит дружбу с дамами. Немногим женщинам понравится проводить вечера, шатаясь по сельской местности в резиновых сапогах и возясь с мертвой рыбой.