Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Умирающий бог» — говорит справедливо Баудиссин — «более антропоморфичен, чем какой-либо другой». При этом ученый указывает на то, что страдающие и умирающие образы искупителей Передней Азии, в основе своей, вообще — не подлинные боги, а существа очень неопределенного характера: они стоят выше людей, но ниже богов, и обладают слабо выраженной индивидуальностью. С другой стороны, страдающий отрок божий (и праведник) понимается в ветхом завете безусловно как человеческий индивидуум, как ни много у него черт, приводящих к заключению о первоначальной божественной сущности их носителя. Первый представляется в некотором роде богом, собирающимся стать человеком; второй — человеком, близким тому, чтобы оказаться богом. Представьте себе оба образа слитыми в один, неопределенного небесного «сына человеческого» (как, по-видимому, именовался мессия в гностических кругах) превращенным в действительного человека из плоти и крови, — и вот, возникает образ богочеловека, сверхъестественная божественная сущность которого, под влиянием Исайи и Псевдосоломона, уплотняется в определенную человеческую индивидуальность. Такое слияние было тем возможнее, что образ мессии и без того колебался между небесным и земным человеческим существом. Как бог, этот образ совпадал с мессией или христом иудейских мечтаний о спасителе: основа его была чисто естественная, — рост растений, свет, солнце; судьба его отражалась на небе в расположении звезд по отношению друг к другу и к солнцу, и ее можно было определить по этим данным. Как человек, он именовался Иисусом: этическая, по существу, основа возникновения этого образа из присущей религиозному сознанию. Потребности искупления вознесла бога из области языческой естественности в область религиозно-этического и сделала его объектом благочестия, совершенно отличного от того, которое господствовало в языческих естественных религиях; и все человеческое в нем, его характер, его переживания, его страдания, его смерть, его воскресение, оказалось предначертанным таинственными намеками в ветхом завете, и это можно было вычитать из писания с помощью обычного символического и аллегорического его истолкования.
И Гункель соглашается, что «вера в смерть и воскресение христа существовала в иудейских синкретических кругах уже до Иисуса». Но ведь это только половина правды. Как теперь выяснено, существовала «до» Иисуса и независимо от него не только такая вера во христа, — вера в небесного спасителя и «сына божия», который по повелению отца своего сходит на землю, открывает людям тайны божественного существа, нисходит в преисподнюю, ведет борьбу с демонами за плененные ими души и победоносным триумфатором над смертью возвращается в свою небесную обитель; существовала также и вера в Иисуса, праведного и безгрешного человека, который передает остальным людям сообщенное ему духом божественное откровение, навлекает на себя этим самым вражду безбожников, умирает, как искупительная за грехи ближних жертва, на древе казни и воскресает из мертвых, чтобы занять свое место на небе, рядом с богом. Существовал бог-христос и человек-Иисус. Оба они слились в одну богочеловеческую личность, и «Христос Иисус», или «Иисус Христос», стало обозначением для гностического начала искупления в его как божественной, так и человеческой форме проявления.
По аналогии с тем, как небесный и земной спаситель, бог и человек взаимно повлияли друг на друга, проникли друг друга и сообщили, друг другу свою природу, причем первый ссудил второму свою божественность, второй первому свою человеческую индивидуальность и этическую определенность, и оба в конце концов слились в единую личность, — то же самое произошло и с их обоюдными признаками. «Столб» повешенного Иисуса (бревно с перекладиной на нем в виде буквы «тау») слился в представлении с фигурою креста, первоначально присвоенного небесному. христу, солнцу в обеих точках равноденствия, и превратился из орудия пытки в знамение спасения, из «дерева» смерти в «дерево» воскресения и жизни. С другой стороны, астральный крест, «Χ» (греческое «хи») мировой души в «Тимее» Платона, получил одновременно значение дерева казни, к которому пригвождалось солнце в осеннее равноденствие. Представление Платона о «повешенном» (распятом) на столбе праведнике перешло в представление о замученном праведнике Книги премудрости Соломона и привело к тому, что символ осеннего погружения солнца в преисподнюю и воскресения его к новой жизни во время весеннего равноденствия пробуждал мысль о некоем, безвинно замученном и повешенном врагами. Небесное и земное неразличимо слились воедино. Явление годового движения солнца оформилось в виде мысли о преследовании праведника. Само солнце получило черты отрока (слуги) божия, который за грехи людей претерпевает смерть на дереве, но с великою славою вновь воскресает. Отрок божий явился уже не «светом язычников», как называл Исайя мессию в качестве учителя народов, а «светом всего мира», именно солнцем, судьба которого обнимает в себе судьбу всех творений и является решающей для всей вообще действительности. А крест, являющийся, с одной стороны, как осенний крест и дерево казни, знамением зазорного и неприятного, величайшего позора и «уничижения», — тот же крест, с другой стороны, как весенний крест и символ воспламенения огня, небесного возобновления солнечного огня и мировой души Платона сделался знамением «возвышен и я», искупления от смерти и тьмы, воскресения и допущения к общению с богом, божественного просвещения (гносиса) и даже самого божественного сына, — сделался залогом и порукою вечной жизни.
IV. ИУДЕЙСКИЙ ГНОСТИЦИЗМ
Мессии Иисусу, страдающему отроку божию, пришлось умереть за грехи людей на кресте, чтобы дать удовлетворение божественной справедливости! Подобно вышеназванным спасителям в языческих религиях искупления, Христос прошел через страдания и смерть, чтобы после того явиться во всей своей беспредельной силе и величии! Это — идея, неслыханная и непостижимая для рядового иудейства, но настолько полная очарования, религиозной глубины и значения, настолько радостная и желанная для всех тех, кто видел себя раз навсегда отринутым от достижения идеала законнического благочестия, что она, как молния, ударила в души людей, отвергнутых и презираемых официально-формальным иудейским благочестием, и нам вполне понятно, что они боязливо хранили ее, как священную тайну, и только в