– Спенсер, – говорю я, – не знаю, как у тебя, но Тереза прочно вошла в мою супружескую жизнь в качестве придаточного члена. Когда мы с Лорой заговариваем о том, чтобы завести детей, у меня перед глазами сразу возникает Тереза – лежит в сугробе, вперив взгляд в пустоту. Помнишь, как долго она могла так лежать – как будто совсем не чувствовала холода? Как будто замороженная?

– Мэтти!

– Или, например, обедаем мы, ведем совершенно нормальный разговор, а в торце стола сидит Тереза и строчит ответы на вопросы «Битвы умов». На меня она никогда не смотрит. Ничего мне не говорит. Но она всегда ходила со мной в колледж, а теперь – на работу. Она высасывает из моей жизни целые часы, но я даже не замечаю, как они пробегают. Я снова и снова рассказываю Лоре эту историю, а она знай себе бренчит на банджо и слушает – как бы; но сколько бы она ни слушала, все равно ничего не понимает – да и как ей понять? – разве что спросит иногда, почему я столько времени провожу в грезах о призраках, а на разговоры с ней у меня его вечно не хватает, но у меня нет ответа. Я не хочу потерять жену. Я устал терять людей.

– Жену? Неужели на тебя и впрямь кто-то позарился?

Я улыбаюсь.

– А то!

– Чем хоть она занимается?

– Играет на банджо, представь себе. В блюграсс-группе. А ты не женился?

Спенсер шуршит шкурками грецких орехов, не отрывая взгляда от стола.

– Нет.

– Но девушка-то хоть есть? Кажется, я понял, кому ты звонил.

– Я звонил пастору Гриффит-Райсу. Тому старику, с которым я разговаривал перед уходом из церкви.

– Который спас проститутку?

– Спас женщину от проституции. Чувствуешь разницу? – Спенсер сверкнул на меня глазами и снова уставился в стол. – Он многие годы был моим наставником. Научил меня справляться с такими людьми, как ты. Переживать такие дни, как этот. Не надо возвращаться в прошлое, Мэтти. Не надо переживать все заново. Ты проговариваешь извинения, причем осмысленно. Позволяешь сожалениям терзать тебя, пока они сами себя не исчерпают. Потом заполняешь все свои дни деятельностью на благо других людей. И через некоторое время перестаешь придавать такое большое значение мертвым моментам.

Музыкальный автомат умолк. Ни звона стаканов, ни шума голосов. Взгляд Спенсера зависает на мягкой обивке стены за моей спиной, глаза горят.

– Ты сказал, что перестаешь придавать значение мертвым моментам, – говорю я, пытаясь передать ему свое благорасположение, но так, чтобы его не спугнуть. – Значит, они у тебя все-таки есть?

– Мертвые моменты есть у всех.

– Не думаю, что все погружаются в них, как мы с тобой. Мы хоть не размахиваем руками, не взываем о помощи, не ссым в штаны.

– Мэтти, нельзя нам ее разыскивать.

– Почему? Может, тогда ты сможешь спать спокойно.

– Нельзя, Мэтти, – шипит он. – Мне нельзя. Ее не захочешь увидеть, даже если сможешь. Поверь мне. Пожалуйста. Тут я готов умолять. Умолять Бога, тебя, если получится. Пусть все останется как есть.

Похоже, он сдает позиции в нашем необъявленном состязании по перетягиванию каната. Еще один хороший рывок – и глядишь, моя возьмет.

– Ты знаешь, что доктор умер? Въехал в Сидровое озеро и утонул.

Какое-то время Спенсер продолжает смотреть на обивку за моей спиной. Вскоре, однако, голова его начинает раскачиваться взад-вперед, глаза закрываются.

– Я этого не знал.

На какую-то секунду мне показалось, что он лжет, но я отбросил эту мысль. Чего ради?

– Сегодня утром мне сказал об этом Джон Гоблин.

– Джон Гоблин, – произнес он таким тоном, будто проглотил косточку. – Ты и его вытащил?

– Да он как-то и не возражал. И, честно говоря, был просто счастлив меня видеть.

– Надо же, как трогательно.

– Он душка. Ходит с тростью. Упал с дерева и сломал ногу. Женат на Коринне Келли-Дейд – фигуристка, помнишь? У них шестилетний сын. Джон заделался электриком и называет себя мистер Свет. И как это его угораздило? – Спенсер тупо кивает головой и издает этакий стонущий звук. – Спенсер, скажем, найдем мы Терезу. Что, по-твоему, может ожидать нас в худшем случае? Если она в беде или ее куда-нибудь запихали, вдруг мы сумеем ей помочь? Может, кроме нас, ей и помочь-то некому?

Глаза Спенсера впиваются в мои. Руки плашмя падают на стол и начинают подрагивать. Он и впрямь страшно исхудал, скулы выпирают, как гребни скал.

– Смелый ты парень, Мэтти, – шипит он. – Впрочем, ты всегда таким был. – Он берет ложку и смотрится в нее. – Так ты хочешь знать, что ты натворил? Именно знать, а не тешить себя иллюзиями? Что ж, получите, сэр. – Он выдерживает минутную паузу. Комическо-драматичес-кий эффект. – Это твоя жизнь, Мэтти. Больше не моя – только твоя. Я и так уже знаю больше, чем хотел. – И снова этот стонущий звук, похожий на жужжание лампы дневного света. Что-то в его глазах меркнет и через мгновение снова вспыхивает живым огнем. – Я виделся с ней. Один раз.

Голос Спенсера сорвался на рык, и он закашлялся. Предчувствие тонкими струйками поползло у меня по задней стенке гортани – физически ощутимое, леденящее.

– Мне что, пасть ниц по этому поводу? – спрашиваю я.

– Не знаю. – Спенсер качает головой. – Я еще никому об этом не говорил. Впрочем, раньше и повода не было, черт бы его побрал. Только у тебя хватило то ли идиотизма, то ли наглости полюбопытствовать. Так что сиди теперь тут и слушай. Я Призрак Переебанного Рождества,[53]и то, что я сейчас расскажу, причинит тебе боль, но ничего уже не изменишь. Попытайся понять. Быть может, ты избавишь себя и, что гораздо важнее, людей, о которых ты якобы так печешься, от некоей вполне реальной боли и поистине кошмарных видений.

Еще немного, и под ним загромыхают рояли.

– Я хочу, чтобы ты представил мой дом, Мэтти. Мамин дом, я имею в виду. Представил? «Тонкавские» мини-тракторы? Они там так и стоят. Старые желтые шторы с дырками от сигарет, доставшиеся нам от прежних владельцев? Они тоже на месте. Мать в делах. Отец давным-давно ушел. Он бросил нас примерно тогда же, когда и ты.

Я не реагирую. Некогда мне смотреть на дом Спенсера. Я даже помню его запах – слабый, но стойкий запах пережареного попкорна. А эти шторы почти совсем не пропускали света.

– Мне было, может, лет восемнадцать. Или девятнадцать? Начало самого жуткого периода моей жизни. – С тяжелым вздохом он сжимает в кулаке шелуху. – Нет, вру. К тому времени жуткий период был в самом разгаре. Я уже открыл для себя иглу. Я уже перетаскал все до последнего цента из маминых денег, которые она хранила на черный день в корзине для пикников на чердаке, хотя тогда она даже не подозревала, что я ее обокрал. В тот день, когда произошло именно то, о чем ты хочешь узнать и ради чего ты и проделал весь этот путь, я сидел с иглой в руке. Ширево я вводил очень медленно. Если делать это по всем правилам, то можно въяве почувствовать, как оно разливается по венам. Сквозь желтые шторы я смотрел на снег. Была середина дня, середина недели, и стояла величественная тишина. На улице – ни единой живой души. И тут я услышал стук в дверь. Негромкий.