Берт Кэлхун умирает, но он не один такой. Приходит мрачная зима с ледяным сердцем, а в лагере нет ни щепки дров. Половина пленных уже ходит босиком, и у всех у нас не хватает чего-нибудь из одежды. Поскольку мы шли воевать весной и летом, на весь лагерь не найдется ни одного зимнего мундира. Холод гложет кожу, как крыса. В восточном углу выкопали длинную широкую яму и каждый день сбрасывают туда мертвых. Человек по тридцать каждое утро. Может, больше. Еды у нас нет, черт ее дери, никакой, кроме этого проклятого кукурузного хлеба. И его-то на день положен кусок размером в три пальца. Как перед Господом, ни один зачатый женщиной на таком не выживет. Проходят недели, и мы молимся, чтобы мистер Линкольн нас обменял. Так делали раньше. Но лейтенант Спрейг со смаком докладывает нам, что мистер Линкольн сказал: ему ходячие скелеты без надобности. Это он про нас. Не хочет мистер Линкольн менять пленных мятежников, разжиревших от северной кормежки, на скелетов в синих мундирах. Вы ему больше ни к чему, говорит Гомер Спрейг. И снова хохочет. Мы для него такой источник веселья. Неиссякаемый, как река. Идут недели, а мы лежим. Нет смысла расхаживать – разве только до сортира дотащиться и назад. Сортир воняет так, что вам и не снилось. Его никогда не выгребают. Я клянусь, по нему можно изучать длинную ужасную историю кукурузного хлеба. Ночью уже сильно ниже нуля. Мы спим сгрудившись, что твой клубок слизней. С краю спит каждый из нас по очереди. Ночью, если холод охватит сердце, можно умереть. Многие и умирают. И их оттаскивают в яму. Через полгода мы становимся безразличней. Мы пытаемся жить, но где-то в глубине таится желание умереть. Красавчик Джон Коул, Красавчик Джон Коул. Дэн Фицджеральд превратился в мешок костей. Джон тоже. И я. Чудовищно, как может исхудать человек – и все еще дышать. В южном углу лагеря в отдельной палатке держат арестованных южан. Их выводят, судят и расстреливают. Своих расстреливают, так что у нас и вовсе шансов нет. Мистер Линкольн, пожалуйста, пришлите нам весточку. Мистер Линкольн, мы сражались за вас. Не бросайте нас тут. Лейтенант Спрейг, должно быть, дьяволово семя – он все хохочет и хохочет. Может, он потому хохочет, что иначе начнет терзать на себе волосы и сойдет с ума. Наверно, так. Охранникам в лагере самим почти нечего есть, так что одни скелеты охраняют других. Они не специально урезают наш паек – у них у самих еды нет. А иные охранники ходят босиком, я сам видел, клянусь. Что это за безумная война? Что за мир мы строим? Мы не знаем. Наверно, что бы это ни был за мир, он кончается. Мы подошли к концу света, вот он. Точно как в Библии, черт бы ее драл, говорит Джон Коул. Зачем это мы тут лежим, за высоким забором, зачем нас сторожит охрана, и зачем этот лагерь среди лесов, и зачем псы зимы гложут нам руки и ноги? Для чего, ради всего святого? Джон Коул – чисто из духа противоречия – заботится о Карфагене Дейли. Он не заступается за него и не нападает на него – но делит с ним свой хлебный паек, потому как охрана не дает Карфагену ни единого кусочка. Ни крошки. Джон Коул отдает по-братски половину от ничего. Отрывает половину своего кукурузного хлеба и тайком сует Карфагену. Я смотрю на это, день за днем, три-четыре месяца. Надо сказать, это диво, как могут торчать кости у живого человека. Я вижу его тазовые кости и кости в ногах, где они выпирают у коленок. Руки – как оструганные ветки сухого дерева. Долгие часы мы лежим рядом, и Джон Коул кладет руку мне на голову и держит. Джон Коул, мой любимый.

Говорят, это самая холодная зима в истории человечества. Я готов поверить. Джон Коул говорит, что если что-нибудь не случится очень скоро, то он, как перед Богом, помрет. Я говорю ему, что он никогда не умрет, что он подписался не умирать и теперь должен выполнять обязательства. Но я вижу, что он плох. Он срет чистой водой, и, когда нам приспичивает на восток, к сортирной яме, мы поддерживаем друг друга на манер костылей. Но мы – двое среди тысяч. Нам всем нелегко приходится. Благородные воины, победители в свирепых битвах, – а рядом с ними, может, и трусы, чьи трусливые деяния прячутся в туманах военного безвременья, – все равны под солнцем и луной Андерсонвилля. Гомер Спрейг – он, надо думать, король этого безумного поселения – тоже голодает. Странно видеть. Все охранники и часовые тощают. Клянусь Богом. Говорят, что на Юге ничего нет. Войска Союза осенью пожгли весь урожай на полях, и всю землю, и жилища южан. И все же они долдонят нам, поверженным, о великих победах и что город Ричмонд пал вовсе не так, как Виксбург. Они могут нам что угодно рассказать, и мы не будем знать, правда это или нет. Они, кажется, сами верят своим словам. Нам больно все это слышать.

Видел ли когда этот прекрасный мир такое страдание, измерить которое – никакого аршина не хватит? Парни в лагере – со всех концов, в основном из восточных штатов, но есть и из тех, что трутся локтями с Канадой. Среди нас есть фермеры, бондари, плотники, первопоселенцы. Купцы и маркитанты, что служили войскам Союза. Теперь они все – одинаково граждане. Измученные голодом, прореженные болезнями. В лагере можно найти отборные образцы водянки, цинги и оспы. Болезни груди, костей, задницы, ног, глаз, лица. На сотнях лиц – огромные красные почесухи. Тела раскрашены лишаем, укусами вшей и миллионов клопов. Люди так больны, что умирают просто от смерти. А ведь поначалу они были сильные, из тех, кого так просто не убьешь. Получив свою скудную пайку, глотай ее тут же, на месте, а то сопрут. У нас нет ни карт, ни музыки, только молчаливое, упрямое страдание. Кто сходит с ума – и этим, считай, повезло. Кого расстреливают за вход в запретную зону – это значит, они забрели за ряд белых палочек, воткнутых у внешней стены. Есть люди, которые не понимают, где находятся. Они стоят, немые и чокнутые, обросшие бородой и усами, и заглядывают в жерла палаток. Стоят целый день – неделями подряд, – а потом лежат целый день. А черные, Джонни-мятежник прямо-таки ненавидит черных. Сорок ударов плетью – раненому. Или просто подходят и стреляют в голову. Джон Коул каждый раз хочет заступиться, но я раз за разом затыкаю ему рот.

И тут у нашего Абрахама, может, совесть взыграла – уж не знаю, – но кучку мятежников выпустили из лагеря в Иллинойсе и скинули на юг, а из нас столько же отправляют на север. Мистера Линкольна можно было понять – от нас остались кости да тряпье. Тысячи товарищей, брошенных позади, в Джорджии, мерцают у нас в мыслях. Дэна Фицджеральда не обменяли, и мы трясем ему руку на прощание. Парень, прошедший семь видов бойни. Лица тех, кого так и не обменяли, – обреченных на смерть. Мы лежим бок о бок в открытых телегах и чувствуем странную музыку – это стучат друг о друга кости наших ног. Нас довозят до территории Союза, перегружают в кареты «скорой помощи», и они везут нас на север – цок-цок. Везде – военный разор. Как будто мы решили стереть Америку с лица земли. Наверно, пока нас тут не было, наступил конец света. Спокойное лицо Джона Коула выглядывает из-под приподнятой покрышки фургона. Черные глаза – как речная галька. Это он не плачет беспрестанно – просто глаза слезятся. Наверно. Нас как будто пытали на дыбе и сломали, но мы все же стремимся увидеть Винону. Она – все, что у нас есть. Мистер Максуини переехал выше по реке, потому что выработки гипса расширяются. У него теперь дом на четырех сваях, на берегу реки. Две комнаты и веранда, где можно сидеть и смотреть на белый свет. Виноне теперь двенадцать лет, может – больше, и она ничего не говорит при виде нас, но у нее на лице написано все, что нужно. Нас вносят в дом и кладут на нашу общую кровать. У Джона Коула лицо так исхудало, что ясно, как он будет выглядеть в могиле. Мы с ним вроде живых покойников, желающих вернуться на этот свет. Говорят, у милосердия шесть дверей, и мы надеемся найти хотя бы одну, что откроется перед нами. Мы стали совсем хрупкие, как яичная скорлупа. Приходит мистер Нун, смотрит на нас и, клянусь Богом, плачет. Прямо там, на грязных водах реки. Джон Коул, он тогда смеется и говорит: Титус, дела не настолько плохи. Клянусь Богом, отвечает мистер Нун, я знаю, просто я стал слезлив. Все актеры и актрисы из блэкфейса носят нам пироги и кексы. Они нас балуют, чтобы мы окрепли, это точно. Нас можно показывать на сцене, говорит Джон Коул. Невероятные Живые Скелеты. Ни за что, отвечает мистер Нун, ни за что я не стану этого делать. Я знаю, что не станете, говорит, устыдившись, Джон. Не стану, говорит мистер Нун. Майор Нил прислал нам письмо. Он прочитал в газете, что нас выпустили, и посылает свои наилучшие пожелания. Пишет, что год назад обнаружил миссис Нил и девочек в добром здравии и они нам тоже шлют привет. Пишет, что из-за войны весь запад как с цепи сорвался и там идут нехорошие заварушки. Старлинг Карлтон снова в строю и поживает хорошо, он теперь сержант в (как выразился майор) настоящей армии. Да, наверно, есть настоящая армия и ненастоящая. Здесь, у реки в Гранд-Рапидс, все былое кажется сном, черт его дери. Идут месяцы, и Винона пытается вытащить нас обратно на этот свет. Приходит день, когда у нас получается натянуть одежду, и Джон Коул хохочет над тем, как она болтается. И впрямь смешно. Мало-помалу мы становимся опять людьми, а не упырями, годными детей пугать. Проходят еще месяцы, и вот мы уже сидим за обеденным столом, а потом – на веранде, на целительном солнце. Начинаем ощущать прежний, положенный нам зуд жизни. Обращаем свои мысли к будущему – строим планы. Однажды утром мы – медленно, как черепахи, – доползаем до цирюльни Эда Уэста, и там нам бреют бороды. Ну и ну, мы совсем не похожи на Джона и Томаса. Никоим образом. Куда только подевались те Джон и Томас, которых мы знали. Вид у нас старый и странный, хоть нам и тридцати еще нету вроде бы. Любой на нашем месте имел бы право проклинать жизнь, но нам что-то и не хочется. Похоже, мы с Джоном Коулом теперь наподобие близнецов, срослись боками. Вот и хорошо. Не верится, что нам удалось выхватить Винону из жизненных бурь, и она говорит то же самое и еще говорит, она очень рада, что мы вернулись. Это звучит музыкой – гораздо лучшей, чем стук берцовых костей в телеге. Мы готовы двигаться дальше. Почему бы и нет.