раздутые и преувеличенные в провокационных целях робеспьеристами»[406].

А дипломной дал высокую оценку: «Самая тема дипломной работы А.В. Гордона… уже в большой степени предопределила необходимость для автора идти по пути самостоятельного разрешения большинства затрагиваемых им вопросов». Соответственно дипломная работа была квалифицирована как «первый опыт» самостоятельной научной работы. На основании этого научный руководитель рекомендовал меня в аспирантуру «по истории нового времени или историографии истории нового времени»[407].

Собственно Я.М. не очень верил в такую возможность, но разговор с Ревуненковым переубедил его, и Захер тотчас (похоже, прямо на кафедре) пишет на имя последнего, который в то время был еще и деканом, докладную записку. Она читается как духовное завещание ученого: «Ленинградский (а до революции Петербургский) университет уже примерно 80 лет занимает ведущее место в изучении истории Французской буржуазной революции 1789–1794 гг. – и это в масштабе не только нашей страны… Не случайно прогрессивные буржуазные историки Франции (Олар, Жорес, Матьез и др.)… создали даже специальный термин “école russe”, применявшийся ими к таким видным русским ученым, как М.М. Ковалевский, И.В. Лучицкий, Н.И. Кареев и Е.В.Тарле… Из этих четырех лиц трое… всей своей научно-педагогической деятельностью были связаны именно с Петербургским университетом! Вокруг них создались группы учеников, часть которых… стали впоследствии видными советскими учеными.

…В двадцатые годы на истфаке ЛГУ образовалась руководимая Е.В. Тарле группа историков (П.П. Щеголев, Е.Н. Петров, В.В. Бирюкович, М.А. Буковецкая и автор этих строк), опубликовавших в 1921–1933 гг. ряд книг и статей, внесших ценный вклад в изучение истории французской революции 1789–1794 гг. И если уже тогда ленинградские историки начали отходить на второй план по сравнению со своими московскими коллегами… то это является вполне естественным и закономерным… полностью отражающим положение ЛГУ как второго по значению Университета страны.

…С середины 30-х годов положение стало катастрофически меняться… на сегодняшний день в Ленинграде осталось только два историка, специально занимающихся историей Французской революции… (С.А. Лотте и я)… С педагогической работой (да и то лишь в очень слабой степени) связан только я один… Это значит, что после моей смерти, которая не за горами, в Ленинграде не останется ни одного научно-педагогического работника, специалиста по истории Французской революции… Создавшееся в Ленинграде положение… тем более обидно, что о нем не имеют представления за рубежом и по-прежнему продолжают считать Ленинград одним из мировых центров этой области науки»[408].

Исходя из изложенного, профессор делал вывод о необходимости «срочной подготовки в недрах ЛГУ хотя бы нескольких специалистов» по изучению революции и, дав развернутую характеристику, рекомендовал меня для поступления в аспирантуру[409]. Он открыто представлял меня своим «продолжателем». Именно это слово неоднократно повторяла Зоя Ивановна, вспоминая об отношении мужа ко мне[410]. На этой почве возникла даже коллизия из-за книг ученого. Юрий Яковлевич обещал их В.С. Алексееву-Попову, поскольку тот уже в 1952 г. приобрел «всю старую папину библиотеку» и даже дал задаток за публикацию Moniteur. Однако Зоя Ивановна воспротивилась, сославшись на желание Я.М., «чтобы они принадлежали Гордону», ибо они «будут нужны для продолжения той работы, которую делал Яков Михайлович»[411].

Далеко не всем хотелось иметь на кафедре «продолжателя Захера». И началась форменная «буза», в которой моя судьба сделалась скорее поводом для выплеска негативных эмоций в отношении научного руководителя и собственно Ревуненкова. Преемник école russe, узник ГУЛага был инородным явлением на кафедре, после всех сталинских «чисток» радикально изменившейся. По воспоминаниям Т.А. Воробьевой, на факультете «многие преподаватели без восторга воспринимали возвращение ученых, пострадавших в годы культа»[412].

По словам Татьяны Дмитриевны Белановской, ее мужа (Василий Никитич преподавал на кафедре историю славянства) крайне огорчала изолированность Захера: он обычно оказывался на кафедре в полном одиночестве, к нему никто не подходил, никто с ним не разговаривал[413]. На похоронах Захера с истфака был лишь один человек – сам Белановский («Ну так он же был дворянином», – прокомментировал знавший Белановского благодаря отцу Ф.А. Молок).

Столкнувшись с афронтом, Ревуненков отступил: человеческие судьбы его, подлинно, не волновали, впрочем, как и научная преемственность. Напротив, Захера кровно затрагивало и то, и другое. Но он несколько утешился тем, что, пребывая после всех ударов, доставшихся на его долю, в спасительном фатализме, объяснил интригу «антисемитизмом желудка», т. е. заботой действовавших лиц о сохранении своих мест[414]. А главное он был уверен в моем научном будущем и, прощаясь, произнес знаменательный тост: «Я пью за то, чтобы с того света видеть Вас профессором».

Захер близко к сердцу принимал мои усилия приобщения к науке, направлял подготовку к публикации дипломной работы. Когда я спросил, следует ли учитывать то, что было сказано на ее защите, Захер высказался с редкой для него жесткостью: «О замечаниях, которые были Вам сделаны на кафедре ЛГУ (и, в частности, В.Г. Брюниным), я думаю, уже давно пора забыть, ибо не только он, но и все члены кафедры понимают во Французской революции столько же, сколько известное животное в апельсинах»[415].

В 1960 г. защитились последние дипломницы Захера: студентка из КНР У Мэйфань, Керге и Маркузе. Удачной была защита первых двух, в частности Иры (кажется) Керге «Закон 22 прериаля и его применение». У Маркузе (ее имя, к сожалению не помню) была работа по вантозским декретам[416]. Никто из них в аспирантуру не был допущен, а на следующий год у Захера не осталось и студентов: всего тогда на кафедру пришло только 9 человек[417].

Школе Захера на истфаке ЛГУ не суждено стало быть. Да и память о профессоре у нынешнего состава кафедры ничтожна. Зоя Ивановна рассказывала, как ожидал Я.М., что на кафедре отметят его 70-летие (ноябрь 1963)[418]. Увы! «Со стороны истфака ЛГУ никакого интереса к наследию папы не проявляется»[419], – констатировал Ю.Я. Захер. С тех пор ничего не изменилось. Горько думать, что и его вековой юбилей прошел на кафедре незамеченным[420].

Утешительно все же, что, считая себя учениками и наследниками Ревуненкова, современное поколение оказывается в отдаленной связи с моим учителем, ведь Владимир Георгиевич слушал до войны лекции Захера, ценил его, а подход Захера к якобинской диктатуре сделался для него, наряду с книгой Собуля о парижских санкюлотах, своеобразным отправным пунктом в ревизии якобинократизма «школы Лукина‐Манфреда»[421].

В 1960–1961 гг. последовали новые удары. Наиболее тяжелый пришелся по монографии о «бешеных». Вернувшись к науке, Я.М. своей главной задачей полагал переиздание книги «Бешеные» (1930). Речь шла о новом издании, поскольку требовалось обобщить фактический материал, введенный в оборот после 1938 г.