Профессор Райлендс умолк. Подтянул повыше молнию куртки, полностью прикрыв верхнюю часть джемпера, – но нижняя осталась на виду, торчала желтой полосой – и положил себе в рот сразу две маслины.

– Вы ведь не захотите, чтобы я поговорил с ним, верно?

– Ни в коем случае. – И оба глаза, цвета оливкового масла и цвета светлого пепла, орлиный глаз и лошадиный, поглядели на меня авторитетно. Авторитет в области литературы допил вторую рюмку хереса и, хлопнув себя ладонью по груди, широкой, но впалой, встал, сделал несколько шагов к реке. Подобрал ивовую корзинку, валявшуюся на траве, и, надев ее себе на руку, пониже локтя, словно бродячий торговец былых времен, успевший сбыть свой товар, повернулся к дому и крикнул:

– Миссис Берри! Миссис Берри!

И когда госпожа Берри высунулась в окошко кухни, где, должно быть, готовила второй завтрак (я на второй завтрак не оставался), он сказал, повысив голос так же, как мне придется повышать его в дискотеке, когда буду разговаривать с Мюриэл из Уичвуд-Форест: – Миссис Берри, сделайте одолжение, принесите галет, из тех, что почерствее! – Затем снова посмотрел на меня (но уже без всякой авторитетности) и помахал корзинкой в воздухе. Засмеялся: та-та-та. – Поглядим, а вдруг все же выплывут эти лебеди, совсем разленились.

* * *

Все, что с нами случается, все, что говорится нами самими, все, что нам говорят другие, все, что мы видим собственными глазами или что срывается у нас с языка, что воспринимает наш слух, все, что совершается в нашем присутствии (и за что мы, именно потому что присутствуем, несем, так или иначе, ответственность), – все это должно быть обращено к некоему адресату, выйти за пределы нашего собственного «я»; и адресата этого мы избираем в зависимости от того, что именно происходит, что именно нам говорят или что говорим мы сами. Любая малость должна быть рассказана какому-то слушателю – не всегда одному и тому же, в этом необходимости нет, – и любой малости отводится особое место: так, под вечер предпраздничного дня разглядываешь и сортируешь купленные подарки и решаешь, кому какой предназначить. Все нужно рассказать, хотя бы единожды, причем, как объявил Райлендс со всей своей литературной авторитетностью, в разные времена позволено или не позволено рассказывать разные вещи. Или, иными словами, нужно выбрать для рассказа самый подходящий момент: сейчас или никогда – в том случае, если вы не сумели опознать этот момент вовремя или сознательно его упустили. Иногда (в большинстве случаев) такой момент представится непосредственно, безотлагательно, не ошибешься; но бывает представится расплывчато, пройдут годы, а то и десятилетия; и так происходит с самыми сокровенными тайнами. Но нет такой тайны, которую можно и должно сокрыть навсегда и от всех, всякая тайна обязательно найдет своего адресата хотя бы раз в жизни – раз в жизни этой тайны.

Поэтому некоторые люди вновь появляются в нашей жизни.

Поэтому мы всегда навлекаем на себя кару за то, что говорим. Или за то, что услышали.

Я знал: если считаное время, оставшееся Кромер-Блейку, позволит мне повременить, я, в конце концов, расскажу ему то, что мне запретил рассказывать Тоби Райлендс, подкрепив запрет повелительным взглядом, хотя в строгом смысле слова то, что сказал Тоби, вряд ли можно было считать тайной. Но поскольку в тот момент (непосредственно) нельзя было сомневаться, что мне следует молчать и что слова Тоби далеко не сразу дойдут до своего адресата, уже избранного и самонужнейшего, я сразу же о них забыл, хоть и не полностью (хочу сказать, перестал раздумывать об этих словах и поворачивать их то так, то эдак), да, забыл обо всем, что услышал от Райлендса касательно Кромер-Блейка и его долгого отсутствия в доме у реки Черуэлл. Однако же я не смог забыть недомолвки – а может быть, то были утверждения, притом самые недвусмысленные, какие мне доводилось слышать, – касательно собственного его прошлого. Но тут я мог сделать только одно: пересказать их Кромер-Блейку и Клер Бейз, двум главным моим персонажам в городе Оксфорде (один замещал мне образ отцовский и материнский, другой, соответственно, замещал образ сестринский и заполнял мои мысли), третьим же персонажем был сам Райлендс (тоже в главной роли – в роли Наставника, и больше всех соответствовал образу). Это мое только в предыдущей фразе означает: точно так же как не один только я, но и эти двое могли понять сказанное Тоби Райлендсом й стать его адресатами, не один только я, но и они, а скорее всего, вообще никто (разве что мертвые, мелькнувшие в слепящих и четких воспоминаниях Тоби Райлендса) не был в состоянии ни прояснить, ни дополнить историю его деятельности в сфере шпионажа и доносительства, или темную историю его происхождения, или рассказать о боях, в которых он участвовал, или о тех людях, которых он спас, и о тех, которых обрек на смерть; и точно так же ни Кромер-Блейк, ни Клер Бейз, разумеется, не могли ничего сказать о том самом любимом существе – любимом и как раз тогда, в свою бытность любимым, – правда, я сразу усомнился в том, что услышал, усомнился в своей способности понимать английскую устную речь, в том, что правильно расслышал и правильно понял, – о любимом существе, покончившем с собой у него на глазах.

Об этом я заговорил было с Кромер-Блейком при первом удобном случае, но у меня создалось впечатление, что Райлендс был прав, когда говорил, что для Кромер-Блейка он – кто-то из прошлого, кто-то, преданный забвению, потому что Кромер-Блейк почти пропустил мой рассказ мимо ушей. Интереса не проявил. (Возможно, и впрямь был уже не таким, каким считался, каким был обычно, потому что обычно Кромер-Блейк мог реагировать на что угодно – как я уже сказал и как говорил он сам – иронией или гневом, но никак не безучастием, и того менее – безразличием.)

«А ты уверен, что Тоби именно так и сказал?» – вот и все, о чем он спросил рассеянно и скептически (нет безразличия абсолютнее, чем безразличие скептицизма). «Полагаю, что да, – ответил я, – хотя до конца не уверен. Но в равной степени не мог бы такое выдумать сам, мне бы в голову не пришло». И он ответил: «Как знать, может, это было во время войны, случилось с каким-то солдатом, его дружком: на беднягу перед боем напал такой страх, что он предпочел покончить разом со всеми страшными мыслями и пустил себе пулю в лоб. Такие случаи на войне не редкость, а уж что говорить о траншеях той, мировой, там полно было подростков, почти что мальчишек». «Разве Райлендс гомосексуалист?» – спросил я. – «Ах, не знаю я, что там на самом деле, с самого начала нашего знакомства он всегда жил один, да он никогда и не говорит на такие темы, они недостойны джентльмена. Если приглядеться, такое впечатление, что он вообще бесполый. – И мне подумалось, что ответ Кромер-Блейка противоречит его же словам, сказанным в ту ночь, когда лился рекой портвейн после возвышенного ужина. – Да, впрочем, ты же знаешь, когда со мной говорят о любимых или желанных существах, мне всегда мерещатся мужчины, если меня не предупредят, что речь не о них. Может, он сказал это просто, чтобы произвести впечатление. О своем прошлом говорит редко, но всегда дает понять, что оно было крайне интенсивным. Я бы на твоем месте не стал придавать значения этим словам, если они и вправду были сказаны». И перевел разговор на другую тему, заговорил о моей связи с Клер Бейз: тогда, в конце Илларионова триместра моего второго, и последнего, года, этой связи оставался всего один триместр существования, и Кромер-Блейк настолько к ней привык, что теперь играл роль – когда был в настроении – наперсника обоих. В те дни он – наподобие старой женщины, – казалось, интересовался только чужими связями, хоть сексуальными, хоть сентиментальными, словно от собственных уже отказался; а из событий текущей жизни его занимали только самые обыденные вещи, словно для него и впрямь не существовало будущего (прошлого, впрочем, тоже). «Вообще, какая разница, что именно произошло сорок лет назад?» И выразительно разведя руками, скрестил длинные ноги и принял позу (разбросав складки мантии, растекшейся ночным водопадом), наилучшим манером соответствовавшую эстетской маскарадности его облика в целом. Вот все, что сказал Кромер-Блейк по поводу слов Тоби, когда я переадресовал их ему.