Был и концертный зал, где иногда выступали московские гости — разумеется, не самые важные.

А вот тут… в глаза сразу бросалась отчаянная, провинциальная нищета захолустья.

Несколько бабок, похожих друг на друга, словно сестры-близнецы, разложили на ящиках свою хилую снедь — бледно-рыжую морковку с увядшими хвостиками, семечки и мелкий крыжовник в поллитровых банках. Бабки лузгали семечки и глазели по сторонам.

Я вышла из автобуса, потянулась, огляделась и подошла к ним.

«Вот тут тебе и справочное бюро, и лучшие сплетни, и вообще — вся полезная информация», — подумала я.

Бабки смотрели на меня настороженно, но с любопытством.

Я осторожно завела разговор. Бабки слушали и молчали — в их глазах читалась враждебность и недоверие. И еще — жгучий интерес: кто эта фифа?

Чтобы смягчить их сердца, я жалобным голосом поведала «правду»: муж бросил, родители умерли, оставаться в родном городке совсем расхотелось.

Услышав, что я учительница, бабки смягчились и переглянулись.

Наконец одна открыла рот:

— Комната, говоришь? Ну, есть. А что? Готова снимать?

Я кивнула. Бабка нехотя поднялась со стульчика, стряхнула с юбки шелуху от семечек, собрала в сумку свое «богатство» и, кивнув подругам, пошла вперед. Я засеменила за ней.

Бабка моя оказалась из неразговорчивых, всю дорогу молчала. Впрочем, вся дорога заняла минут десять, не больше. Наконец мы остановились у низкой калиточки, покрашенной в ядовито-синий цвет. Бабка долго возилась с ключом, и наконец мы вошли.

Участок был невелик, но очень ухожен: ветки у яблонь и вишен обрезаны, стволы побелены, кустарники накрыты марлей от жадных скворцов, огород был прополот — «ни соринки, ни травинки» — как говорила моя баба. Фиолетовыми цветками цвела картошка, желтыми — помидорные кусты и белыми — кустики с перцами. У забора уже розовела аккуратно подвязанная малина. Домик — тоже ядовито-синего цвета, с белыми резными наличниками и красной геранью, виднеющейся за беленькими занавесками, — был хоть и стар, но тоже ухожен. Во дворе стоял крепкий обеденный стол, врытый в землю, и рядом пара лавок. Хозяйская рука чувствовалась во всем.

Бабка отперла дом и кивнула:

— Входи!

У двери лежали чистые половики, сплетенные из старых тряпок. Такие коврики вязали и в нашей деревне.

Пол — свежепокрашенный — был еще чуть липковат. В сенях аккуратно стояла обувь — отмытая, чистая, как по линеечке.

Мы прошли на кухню — тоже чистенькую и даже нарядную: занавесочки в цветочек, блестящая клеенка на столике, сияющая двухкомфорочная плита.

В буфете — как все это мне было знакомо, чуть слезы не покатились! — рядком стояла посуда: «нарядная», гостевая — красные в белый горох грубые чашки и блюдца. Заварочный чайник с подвешенным к носику ситечком, несколько граненых стаканов и вазочка с пластмассовыми незабудками.

Я присела, а бабка поставила чайник. Такой же чайник был и у нас — огромный, литров на пять, темно-зеленой эмали и с узким носиком.

И тут почувствовала, как зачесалось в носу — верный признак моих близких слез. Я мотнула головой — никаких сантиментов! Это не мой дом и не моя баба!

Бабка тем временем налила чай и поставила блюдце со слипшимся мармеладом.

Потом она села напротив, подперла лицо руками и строго посмотрела на меня.

— Ну, всю правду сказала? — сурово спросила она.

Я усмехнулась:

— А я не на исповеди! И вы мне не поп! Что посчитала нужным, то и рассказала! — с вызовом ответила я.

Бабка тоже усмехнулась и кивнула.

— Как знаешь!.. Я живу тут одна — сын женился и съехал к жене на квартёру, — бабка так и сказала «квартёру». — Сын хороший, положительный. Шофером работает. Большого начальника возит. Жена… — бабка задумалась и вздохнула, — жена неплохая. В магазине торгует. Дочка у них, Надька, внучка моя. Сын приезжает и поможает. Я уж одна не справляюсь… Комнату тебе я покажу — бывшая сынина. Телевизора там нету! — добавила бабка и сузила глаза.

— А мне он и не нужен, — улыбнулась я, — лучше книжки почитаю. У вас же здесь, в Л., есть библиотека?

Бабка кивнула:

— Есть, как не быть. Денег я с тебя много не возьму — они мне ни к чему, мне хватает. А вот если помочь попрошу… — тут она хитро сощурила глаза, — поможешь? Ты ж у нас своя, деревенская?

— Помогу, — просто ответила я. — А денег дам, когда на работу устроюсь. Подходит?

Бабка развела руками:

— Перетерплю! Не помру. Ну, допила? Тогда пойдем, покажу тебе хату!

Дом был простой, деревенский, обычный — пятистенок с сенями, кухонькой и двумя комнатами.

Мы поднялись на второй этаж — в «мансарду», как говорила Полина Сергеевна.

Комната была довольно большая, со скошенными стенами, с кроватью, столом, двумя стульями типа венских и старым, огромным кованым сундуком. Посредине комнаты торчала печная труба.

— Подходит! — кивнула я. — А зимой?

— А доживешь до зимы? — усмехнулась бабка и, не дождавшись моего ответа, сказала:

— Печка у меня золотая! Дед еще клал, знатный печник. Труба твоя кипеть будет! Еще попросишь бабу Мотю поменьше топить!

Так значит, бабку зовут Матреной. Уже какая-то ясность.

— Баба Мотя! — сказала я. — А готовить? Готовить у вас я могу? Кулинарить позволите? Что-то легкое и несложное, а?

Бабка Мотя махнула рукой:

— Да прокормимся! Ты об этом не думай. Я щей сварю бадейку или там супа какого. Картошки нажарю. Когда и петушка с тобой зарубим. По осени — кабанчика. Что тебе на кухне торчать, со мной задом тереться? Не мужики ведь! Две бабы поди!.. Или тебе такая еда — не еда?

— Еда, — ответила я, почувствовав вдруг, как сильно устала. Мне захотелось остаться одной, рухнуть на кровать и закрыть глаза.

Бабка, кажется, все поняла — видимо, была из сообразительных.

— Отдыхай! — сказала она и стала спускаться по скрипучей лестнице.

Я сняла босоножки, распахнула оконце и легла на кровать.

«Новая жизнь… — подумала я. — Что она мне принесет? Снова боль и беду? Или покой и радость?»

Хотя… Какие тут радости… если б покой — уже хорошо. И даже отлично! Искать меня некому, скучать по мне — тоже. Никому на этом свете неинтересно, где живет эта Лида и как. Что у нее на душе? Сыта ли она, одета? Довольна ли жизнью?

Странно получается: на свете столько людей, а я, Лида Савинкова, не нужна никому! Ни одна живая душа не вспомнит обо мне и не заплачет…

Странная, выходит, у меня судьба, правда ведь? Никого на всем белом свете…

Проснулась я рано от визгливого крика петуха. Встала и выглянула в окно — под окном толкались бестолковые и суетливые курицы, и баба Мотя, ворча, сыпала им зерно.